– Жителей Эйдесдалена среди вас тоже мало, – не растерялся ленсман.

– У них фермы, а фермы не бросишь, – сказал папа, – и мы тут не только ради них. Мы защищаем природу – оляпку, речную жемчужницу.

Ленсман растерянно молчал, позади него маячили трое полицейских, судя по всему, никто из них не знал, куда руки девать. Нас было пять сотен, а их – четверо.

– Думаю, все, что нужно, я сказал. – Ленсман отступил назад.

– Мы вас выслушали, но повиноваться вашему приказу не станем, – ответил папа.

– Мне остается лишь надеяться, что все закончится миром, – сказал ленсман.

– Мы сторонники ненасилия, – успокоил его папа.

– Если это и впрямь так, то прислушайтесь к моему предупреждению и освободите территорию.

Сейчас, когда он не зачитывал написанную речь, в нем сквозила беспомощность.

– Бедняга, – пробормотал Магнус.

– Его ведь никто не заставляет, – сказала я.

– Но это его работа, – возразил Магнус.

– Ну что ж, – громко проговорил ленсман, – наверное, еще увидимся.

– Вы знаете, где нас искать, – ответил папа.

Ленсман кивнул троим полицейским, и все они побрели к машине.

Когда машина завелась и скрылась из вида, нас охватило ликованье.

– Один – ноль в нашу пользу, – сказал папа.

Ничего не ответив, Магнус пошел к палатке, а я поспешила следом.

Заморосил дождик.

– Ты есть хочешь? – спросила я.

Он пожал плечами.

Взяв горелку и котелок, я вынесла их наружу и внезапно почувствовала, как я замерзла. Когда я наливала в горелку спирт, руки дрожали. Спирта в бутылке осталось меньше половины, значит, придется завтра еще где-то раздобыть.

Я достала банку с мясным рагу и принялась разогревать ее на горелке. Вообще-то еду из банок я не любила – все консервы обладают особым привкусом, свойственным консервам, и теперь пар, поднимающийся от кашицеобразной массы, проникал в нос. От такого питания тошнота усилилась, да и для ребенка оно едва ли полезно.

Магнус сидел у входа в палатку. Палатка за ним слегка перекосилась, брезент с одной стороны провисал. А Магнус сидел, обмякнув, словно мешок, и не обращая внимания на то, что алюминиевые миски, из которых мы собирались есть, валялись грязные.

– Ты не помоешь? – Я бросила ему миски.

– Кричать совсем необязательно.

– Так помоешь или как?

– Сигне, ты же понимаешь, что рано или поздно нам придется отсюда уйти.

Я молча помешивала в кастрюле, рагу уже начало приставать к дну, тонкая алюминиевая кастрюля никуда не годилась.

– Давай просто уедем? – предложил он. – Сейчас.

– Еда готова. Помой миски, – сказала я.

– Сигне?

– Быстрей, а то пригорит.

– Хотя бы съезди и поговори с Ирис, – не унимался Магнус.

– Что-о?

Снова по имени. Ирис.

– Она очень переживает, Сигне.

– Ты что, разговаривал с ней?

– Прошу тебя… Можно ведь просто побеседовать?

Просто побеседовать?

– Нет, – отрезала я.

– Я был там вчера, – сказал он.

– И когда же?

– Вечером.

А ведь я и не заметила его отсутствия.

– Она очень переживает, что ты… вы… принимаете это так близко к сердцу.

– А как иначе это принимать?

– Она по-прежнему твоя мать.

– А ты не близко к сердцу это принимаешь? Речь о твоей семье. Твоей долине.

– Человек и дело – вещи разные.

Я не удержалась от смеха, короткого, похожего на кашель.

– С чего ты взял, что я соглашусь, – не понимаю. Если не принимать близко к сердцу, то как вообще?

– Те, кто приехал из Осло, из Бергена, – он кивнул в сторону нашего общего костра, – они, возможно, понимают. Они воспринимают все иначе.

– Нет, – сказала я, – как раз ты ничего не понял. Они воспринимают все так же, это их водопад, их озеро, их долина, хотя они и неместные.

Он немного помолчал, будто понурившись, а потом протянул ко мне руки и слабо улыбнулся.

– Я иногда не понимаю, как у тебя сил хватает, Сигне.

– Сил хватает? А у меня есть выбор?

Настал вечер, и я, как обычно, забралась в спальный мешок, однако сон не приходил, я промокла и озябла, и, как бы я ни затягивала спальник, согреться не получалось, а забираться в палатку, стоявшую совсем рядом, я себе запретила. Во рту еще оставался горелый вкус консервированного рагу и спирта, вкус спирта, его запах мне ужасно досаждали, а еще непрекращающийся дождь и сырость, которая проникала всюду, вот только с Магнусом – а он спал, отвернувшись в другую сторону, – поделиться было нельзя, потому что это означало признать его правоту.

Давид

– Мы подкармливаем дерево, – сказала Лу.

В сарае мы нашли наждачную бумагу, масло и кисти. И теперь покрывали потрескавшиеся скамейки маслом, а дерево с жадностью его впитывало. Как сухая земля впитывает воду. От масла древесина менялась. Делалась мягче. Цвет ее становился теплее.

Нас было трое. И яхта. Я так и не выяснил, куда подевался Красный Крест. И теперь мне хотелось просто остановить время.

Мы порылись в шкафчиках – нашли книги, несколько банок с едой и постельное белье.

Маргерита притащила в рубку стопку подушек. Пахло от них сыростью.

– На солнце просушатся, – сказала она и оставила подушки на улице.

Пока мы работали, я думал о Маргерите. О том, как ее губы касаются моих.

Меня все время тянуло коснуться ее. Обнять за талию, зарыться лицом ей в волосы.

Но рядом была Лу. Звонкоголосая, с быстрыми глазами, которые подмечали все вокруг. А может, ничего не подмечали. Точно я не знал.

И я не хотел, чтобы Лу уходила. Мне нравилось видеть их с Маргеритой рядом. Нравилось слушать их болтовню. Их смех.

Прошло три дня.

Мы с Маргеритой не разговаривали ни о вчерашнем дне, ни о грядущем, ни о засухе, ни о том, давно ли последний раз шел дождь. Ни о времени.

Темой наших разговоров были съеденная еда, выпитая вода, солнце на небе, деревья вдоль дороги. И яхта.

Каждый раз, когда разговор заходил еще о чем-то, я старательно менял тему. Маргерита поступала так же. И тут нам своей болтовней и смехом даже Лу помогала.

Она много говорила о Франсисе. По ее словам, они придумали игру и постоянно в нее играют. Но в чем суть этой игры, я не спрашивал.

Прошло три дня, наступил день четвертый.

Лу вдруг отказалась идти на яхту. Заявила, что весь день будет играть с Франсисом. Якобы они договорились.

Я согласился. С несвойственной мне легкостью. Так как знал, что это означает. Мы останемся наедине. Мы с Маргеритой.

Мы пошли к яхте. По пути никто из нас ничего не говорил. Смотрел я не на Маргериту, а на дорогу передо мной, на столбики пыли в горячем воздухе. Шли мы, не прикасаясь друг к