А вот на ощупь были знакомые мозолистые и сильные пальцы. Рука ощущалась куда больше и сильнее, чем виделась.

Щиц легко удержал меня, когда я покачнулась: ожидаемо закружилась голова, но это быстро прошло. А вот легкая тошнота осталась, во рту стал знакомый противный кисловатый привкус, но на это я в последнее время научилась внимания не обращать. Не знаю, моя ли магия или его, то общее недоразумение, что мы кое-как делили на наши нужды, быстро вновь пришло в равновесие. Щиц научился балансировать, когда понял, в чем проблема. Он вообще очень быстро обучался.

Я бы никогда на такое не согласилась. Это была идея Щица. Я, конечно, тоже подумала об этом, но ни словом не заикнулась: понимала, слишком уж опасно.

Как только он узнал о том, перед каким нелегким выбором поставила меня Онни, тут же предложил замаскироваться и пойти вместо меня. Причем я-то в самых смелых своих фантазиях думала замаскировать Бонни; он же предложил себя.

Хотя, казалось бы, он и так был под заклятьем, изменяющим облик, и накладывать поверх этого еще и иллюзию было чистой воды головотяпством. Хоть я и мало что смыслила в магии, но сложность задачи была очевидна.

Но Щица, по-видимому, привлекла именно сложность задачки. Он загорелся, как мальчишка, которого поманили леденцом на палочке. Мы с Бонни правда пытались доказать ему, что это гиблое дело, но он прямо-таки рвался в добровольцы проводить на себе испытания… и мы сдались.

И вот, по очереди подержали зеркало, пока он лепил мой светлый образ с натуры, что делало нас с Бонни соучастницами, но мне хотя бы теперь было не так стыдно.

К тому же я подозревала, что в этом Щиц с Онни похожи: сложные задачки одинаково горячат им кровь. Блаженные от науки… или от искусства? То, что делал Щиц, я бы назвала искусством, тогда как Онни предпочитала науку, хоть и временами зрелищную. В любом случае они оба были одержимы сходной болезнью, и, пусть я и не верила, что Щицу удастся провернуть свою затею и не попасться, я надеялась, что Онни его простит, если сочтет его решение интересным. А то, что Щиц придумал какое-то интересное решение, чтобы вместо уродливого горбуна все могли лицезреть моего двойника, столь же прекрасного, как и оригинал, я не сомневалась.

– Как две капли, – восхищенно воскликнула Бонни, – вот это да.

– Я иду учиться, а ты – выяснять отношения с семьей, – еще раз подтвердил Щиц.

– Ну да, наоборот не получится, что происходит с тетенькой, я должна увидеть лично, – кивнула я, – но тетеньку ведь можно и отложить… Она так-то взрослая, тетенька-то, чего мне мешаться… Может, все-таки оно того не…

– Стоит, – на моем лице показалась знакомая половина улыбки, – еще как стоит. Твоя тетенька нужна тебе, а мне – моя учеба, так что мы честно поделили.

Ох, надеюсь, Онни в случае чего оценит хотя бы этот кураж. Потому что я вот уже жалела, что рассказала друзьям о своих затруднениях.

Даже Бонни, казалось, не понимала опасности. Витала где-то в своих мыслях. А только моими силами раздухарившегося Щица было уже не удержать.

Я не знала, сколько зим он колол дрова для печей академии и сколько лет провел, строя то баню, то столовую, то очередной корпус; но я видела, что он так давно не занимался любимым делом, что готов был на все, лишь бы хоть на секунду к нему вновь приобщиться. И отговаривать его сейчас было, как выдергивать из рук вчера завязавшего курильщика трубку – бесполезно.

Он создал мою совершенную копию, примерил ее на себя, и мой облик сел на него, как ладно скроенный костюм. Даже лучше: ни один портной, даже самый-самый дорогой и лучший, не изучал еще меня так тщательно.

Было что-то… до жути смущающее в том, что Щиц, оказывается, помнит меня до последней родинки и складочки кожи на руке. И не помогало даже то, что я была уверена: пожелай он, и с такой же точностью он создал бы облик Бонни или даже Элия. Видеть себя саму рядом и знать, что это вовсе не я…

Странные ощущения. Смешанные чувства.

– Ну, эм, тебе не стоит так улыбаться, – зачем-то брякнула я, – потому что это ты так улыбаешься, а я так не улыбаюсь.

Щиц тут же исказил «мое лицо» в капризной гримаске: надул губы, презрительно сощурил глаза. Вздернул подбородок…

– Так лучше? – протянул он.

Я скривилась.

– Ну, ты сам на это пошел, – сказала я раздраженно и вышла, хлопнув дверью.

И вовсе я не корчу такие противные рожи. Или корчу? Дурацкое из Щица получилось зеркало, кривое, как его спина.

Я сидела на дереве.

Злость на Щица превращала меня в человека неблагоразумного. Точнее я надеялась, что это все злость на Щица, потому что надо же мне было это умопомрачение хоть на что-то списать.

До этого я никогда не лазила по деревьям.

То есть не то чтобы совсем никогда… один раз залезла. В детстве. Мне тогда и было-то лет шесть.

На самый-самый верх.

Я помню, что было невероятно высоко и захватывающе. И шумели листья, и яблоня мне будто что-то говорила, и я обняла шершавый ствол… и папенька вышел в сад, и я помахала ему рукой, и даже окликнула: я гордилась тем, что смогла залезть на самые верхние ветви. Я чувствовала себя такой ловкой и сильной…

Папенька срубил этот сад. Сейчас на его месте цветочное поле. Не знаю, какое, мы больше не ездим в тот летний домик.

Сначала он устроил форменное безобразие с лестницами, нянюшками и садовниками, не позволяя мне слезть самостоятельно, а потом, когда меня, ревущую от обиды, оскорбленную до глубины души этой папенькиной верой в мою беспомощность, все-таки оторвал от ствола дюжий садовник, несколько недель надо мной трясся, как будто я умудрилась все-таки сверзиться с дерева и сломать шею, и теперь умираю, а он провожает меня в последний путь.

Меня завалили сладким, платьями, блестяшками и всем, чего только могла бы пожелать шестилетняя девочка, если бы до этого ее и без того частенько не осыпали всем, чего она пожелает.

А мне этого не хотелось. И кусок торта в горло не лез. Не под жуткий стук топоров – там, за окном, умирал яблоневый сад, и я знала, что это моя вина.

Но я сделала вид, что я очень довольная и счастливая девочка, и ела по три куска торта, и играла в блестяшки, потому что того садовника, что все-таки смог спустить зареванную меня с дерева, тоже больше никогда не видела, и решила, что это тоже из-за меня и моего рева.

Тогда я впервые заметила, как легко пропадают люди, которые мне не нравятся или которые сделали мне что-то не то на глазах у папеньки. Служанка, которая уколола случайно меня булавкой, даже не до крови; нянюшка, которая заставляла доедать овощи…

Когда с садом было покончено, там не осталось даже пней.

Осознание моей власти вовсе не пьянило меня.

Но над тетенькой у меня никогда не было власти. Она заставляла меня есть овощи, учить уроки, выбирать приличные платья вместо красивых и ложиться спать вовремя. Она доводила меня до слез, но оставалась рядом, незыблемая и надежная, как скала.