этой стране благодаря огромной территориальной экспансии в XVII и XVIII веках удалось стать крупнейшей континентальной державой на земле. В то же время в историографии долгое время сохранялось представление, что расширение империи на юге и востоке удалось осуществить прежде всего за счет более или менее мирной колонизации, распространение которой следовало естественным данностям[688]. Сопряженное с насилием «упорядочивание» территорий в соответствии с собственными представлениями, насильственное оформление пространств господства российской элитой оставались при этом недостаточно освещенными.

Однако выдающийся успех экспансии российских элит на юге и юго-востоке империи был теснейшим образом связан с методом, суть которого состояла в постоянном перекраивании территорий: речь идет об уникальном в межимперском сравнении методе систематического использования засечных черт как средства экспансии и колонизации[689]. В целом российским историкам хорошо знаком метод, с помощью которого московские и петербургские элиты на протяжении веков защищали границы империи от вторжений кочевников, отодвигая засечную черту все дальше и дальше на юг[690]. Однако при этом остался неизученным вопрос о трансформации, благодаря которой в течение XVIII века этот способ территориальной организации превратился из средства защиты границ в метод имперского захвата и осуществления колониального господства[691]. На примере российского продвижения в степные районы башкир, калмыков и казахов в XVIII веке далее анализируются преобразования, в результате которых засечные линии превратились в территориальный «паттерн упорядочивания».

Пространственный образ Российской империи и среднеазиатская степь со времен Петра I

Петр Великий изволил иметь желание для всего отечества Российской империи полезное намерение в приведении издревле слышимых и в тогдашнее время почти неизвестных обширных Киргиз-Кайсацких орд в Российское подданство высокою своею монаршею особою […] хотя-де оная Киргиз-Кайсацкая степной и лехкомысленный народ, токмо-де всем азиатским странам и землям оная-де орда ключ и врата; и той ради причины оная-де орда потребна под Российской протекцыей быть, чтоб только чрез их во всех Азиатских странах комоникацею иметь и к Российской стороне полезные и способные меры взять[692].

Эта рабочая инструкция императора Петра I от 1722 года Коллегии иностранных дел не только иллюстрирует значение, которое держава приписывала казахам в начале века. Наряду с этим она демонстрирует пространственный образ, связанный с казахским районом поселения и заложивший основу для всех последующих планов по экспансии в среднеазиатских степях: казахи и район их расселения представляли собой «ключ и врата» к азиатским землям. Они выполняли решающую связующую функцию для развития торговли с Индией и даже Китаем.

Близкий сподвижник Петра И. К. Кирилов конкретизировал двенадцать лет спустя в эмоциональном обращении к императрице Анне Иоанновне это видение, когда в принятии казахов в российское подданство и в намерении построить город-крепость Оренбург он увидел возможность завладеть Аральским морем, проникнуть через Сырдарью и Амударью в глубь среднеазиатских степей и проложить торговым караванам путь в Бухару, Бадахшан и оттуда в Индию. Кирилов предсказывал, что за счет торговли и добычи полезных ископаемых Российская империя разбогатеет, как Испания благодаря Америке и Голландия благодаря Ост-Индии, при условии что она не оставит казахов опасным противникам, прежде всего персам и джунгарам[693].

Эти элементы — связующая функция для торговли с Азией и буферная зона для защиты от имперской конкуренции — отражают взгляд всех российских правительств XVIII века на южные степи, две грани пространственного образа, который лег в основу векового проекта подчинения казахов. Наряду с персами и монгольскими джунгарами династия Цин также входила в число опасных конкурентов, с которыми все чаще сталкивалась Российская империя. Все четыре державы планировали расшириться за счет территории расселения нестабильных степных народов, однако опасались связанных с этим рисков. Вступать в открытый конфликт с одной из остальных великих держав пока никто не хотел[694].

В отличие от открытого фронтира (open-ended frontier) — такой границы, которая тянется, казалось бы, бесконечно, пока не натолкнется на физическое препятствие, такое как море или непреодолимый горный хребет, — российский фронтир на юге, по словам американского историка Дж. Ледонна, представлял собой transfrontier[695]. Под этим следует понимать переходную зону между двумя политически высокоорганизованными и оседлыми союзами господства, каждый из которых относится к соответствующему срединному пространству (core areas)[696]. В качестве такой переходной зоны российская элита рассматривала район расселения кочевых казахов. Населенные ими территории «посередине», без оседлых культур, представляли собой пространство с валентным характером.

Действительно, в 1730‐х годах ставленнику Петра I А. И. Тевкелеву, крещеному татарину на российской службе, удалось добиться «вступления» в российское подданство хана, а также других высокопоставленных сановников Младшего жуза[697]. Однако вскоре российской стороне пришлось признать, что, хотя вступление в подданство было письменно оформлено клятвой, до фактической инкорпорации было еще далеко[698].

Образ жизни и экономический уклад казахов не совпадал с российской целью использовать район поселения трех орд в качестве транзитной зоны для передвижения торговых караванов между Российской империей, Хивинским и Бухарским ханствами, а когда-нибудь и с Индией и Китайской империей. Караваны регулярно подвергались набегам и грабежам. Людей похищали и продавали в рабство на рынках Крымского ханства и Средней Азии[699]. Не существовало государственной власти, которая бы хотела или могла положить конец этим проискам казахов несмотря на обещания обратного (с момента принятия в российское подданство). Политические структуры жузов казались царскому правительству не только непрозрачными, ненадежными и недостаточно эффективными: сам кочевой образ жизни с его постоянно меняющимися территориями проживания противоречил всем представлениям империи о порядке, обеспечивающем спокойствие и стабильность[700].

К тому же у правительства возникли проблемы с башкирами, чья историческая территория расселения на севере граничила с пастбищами казахов Младшего жуза. После завоевания Казани в середине XVI века Иван IV удовлетворил просьбы башкир принять их в российское подданство и предоставил им привилегии. Однако интеграция осталась фрагментарной: с тех пор башкиры платили дань и приняли расширение российской воеводской власти путем строительства в 1586 году на территории их расселения российской крепости Уфа. Но даже почти два столетия спустя не было и речи о российском контроле над территорией расселения башкир. Напротив, поочередно заключая союзы с крымскими татарами, казахами или каракалпаками, башкиры продолжали участвовать в набегах на русских крестьян, которые, в свою очередь, все больше претендовали на исконные территории башкир[701].

Укрепленные линии как инструмент имперской политики

На протяжении веков царская власть реагировала на такого рода организованные набеги на южных границах строительством оборонительных линий, которые с XVI до XVIII века назывались черта, а также в связи с их функцией отсекать пути (шляхи) вторжения