уже упоминавшийся выше первый русский врач, получивший ученую степень, в своем письме Петру I от 1696 года использовал понятие «варвары» для обозначения арабов «Азии»[659]. Русский дипломат П. А. Толстой, посланный Петром I в Константинополь, в 1703 году сообщал о «варварских нравах», от которых, по его словам, пытались отучить «турков», чтобы они «политично» обращались с другими государствами[660]. Концептуализация понятий политичный и варварский в одном семантическом поле была продолжена Иосифом Туробойским, который, будучи префектом Славяно-греко-латинской академии, заметил в 1704 году по поводу триумфальной арки, воздвигнутой в Москве годом ранее, что такой знак славы будет воздвигнут у «всех политичных, но не варварских народов»[661].

В 1731 году понятие «варварство» даже попало в «Немецко-латинский и русский лексикон»[662]. Однако его дальнейшее распространение в первые десятилетия после Петра I, по крайней мере в имперском контексте, еще было ограничено[663]. Ситуация стала меняться с 1760‐х годов в ходе рецепции позднего Просвещения, формировавшегося под влиянием (западно)европейских философов, в центре внимания которых находились понятия цивилизации и варварства[664]. Теперь термин стремительно распространялся и среди российской имперской элиты. В целом этот термин утвердился в отношении «диких племен и народов (древних и новых) по сравнению с народами культурными и просвещенными»[665]. В «Словаре Академии Российской» 1789 года варвар характеризуется как «суровый» и «бесчеловечный», варварство — как «жестокость, свирепость, бесчеловечие»[666].

Теперь использование больше не ограничивалось тем, что «варварами» называли только чуждые этнические группы иностранных государств. Напротив, во время правления Екатерины II среди имперской элиты российского государства стало принято применять этот термин и по отношению к периферийным этническим группам собственной империи, чтобы таким образом культурно и цивилизационно отграничить их от основного российского населения. Примером может служить проект Сената от 1762 года, в котором недавно коронованной императрице Екатерине II предлагалось усилить российский фронтир на Северном Кавказе новой крепостью и, в частности, проведением религиозной границы между россиянами-христианами и кабардинцами-мусульманами. Хотя часть кабардинцев находилась в российском подданстве, этнические группы горного региона обычно называли «варварскими народами»[667].

Аналогичный пример привел депутат казачьего Терского войска, который в 1767 году в Уложенной комиссии снова назвал северокавказские «горные народы» «беззаконными и зверообразными дикими народами», а также «этими варварами»[668]. Такое же обозначение выбрала Екатерина II, когда в 1774 году писала оренбургскому губернатору И. А. Рейнсдорпу о том, как следовало обращаться с казахами Младшего жуза[669]. В записке от 1775 года астраханский губернатор Петр Кречетников, цитаты которого уже приводились, изложил, как, по его мнению, должна была проводиться политика дальнейшей интеграции уже подчиненной Малой Кабарды. «Осмеливаюсь донесть, — писал губернатор Кречетников российским властям, — что все оне по варварскому своему невежеству, один против другого рода в злобе и крайнем несогласии и друг друга грабят, разоряют, и невольниками делают <…>. А потому <…> поскольку они не имеют ни книг, ни грамоты <…> то легко ожидать должно, что все примут христианскую веру, да и не трудно посредством сообщения нашего народа совсем их язык, яко не имеющей своего основания, то ж и обычаи истребить. А сие самое и сходствовать будет с указом <…> от 8 апреля 1763 года, коим повелено содержащихся в Кизляре горских аманатчиков стараться склонять ко обучению российской грамоте и приводить в людкость, а от варварских нравов отводить»[670].

«Варварскому невежеству», «злобе» и «крайнему несогласию» покоренной этнической группы в этой цитате противопоставлялась не только сила российской империи, христианская вера, письменность и языковая культура собственной «мы»-группы. С учетом идеи прогресса и связанной с ней динамизации понятия цивилизации все варварское казалось прежде всего преодолимым. Были описаны как путь к этой цели, так и сама намеченная цель. Носителями цивилизации должны были выступать не только государство, государственные служащие или армия. В центре внимания находился «наш народ», в результате общения с которым вытеснение языка и традиций «дикого народа» и закрепление российской цивилизации среди «диких» были лишь вопросом времени. Семантически становится ясно, что понятие людскость диаметрально противоположно понятию варварский («отводить от варварских нравов», «приводить в людкость»), что оказывается вполне в духе древних логически противоположных понятий греческий — варварский, римский — варварский и христианский — языческий[671].

Некоторые россияне, однако, подвергали сомнению и собственные, современные им понятия. Так, побывавший в далеких краях русский морской офицер Матвей Григорьевич Коковцов (1745–1793) в своем описании «Варварийского берега», опубликованном в 1787 году, критически заметил: «Имя Варваров прилично народу злонравному, беззаконному и жестокосердому; а народы Варварийские вообще казались мне добронравнее и странноприимчивее многих Европейцев»[672].

«Дикие» и «дикость»

Уже в Киевской Руси понятие дикий или дикость применялось как само собой разумеющееся по отношению к степи и кочевникам. После завоевания Киевской Руси монголами оно вышло из употребления, поскольку новые правители не могли называться дикими[673]. В течение последующих веков использование понятия дикий ограничивалось степью, невозделанными землями, дикими животными, а также людьми, не обращенными в христианскую веру. В отношении нехристиан это выражение носило скорее описательный, преимущественно нейтральный, безоценочный характер[674]. Ситуация коренным образом изменилась в конце XVII — начале XVIII века с возникновением при Петре I понятийного поля цивилизованности.

Вновь вернулось старое значение понятия дикий. Теперь необходимо было «выводить народы из дикого состояния»[675]. Слово по-прежнему употребляли по отношению к животным, только словосочетание «дикие звери» теперь могло относиться и к людям.

Казанский губернатор и некогда близкий соратник Петра I А. П. Волынский в 1730 году говорил о башкирах как «о диком и необузданном народе»[676], а А. И. Тевкелев в 1732 году писал Коллегии иностранных дел о казахах: «Киргиз-кайсаки — люди дикие и непостоянные»[677]. В контакте с российскими официальными лицами казахи и сами отчасти переняли это обозначение. Согласно докладу чиновника князя Василия Урусова, представители Младшего и Среднего жузов заявили: «Мы-де между подданными е. и. в. подобны еще диким зверям и никаких российских обхожденей не знаем». Поэтому, по словам Урусова, казахи просили, «чтоб на их дикие нравы не позазрить и их российскому обхождению поучить»[678].

Какие варианты значений скрывались за понятием дикий, которое было так широко распространено на протяжении всего XVIII века? Согласно объяснению словаря Российской академии наук 1790 года, «дикие народы» — это «непросвещенные, удаленные от сообщения с другими». «Дикий человек» — «необходительный, грубый, не знающий обращения»[679].

В письмах и записках, которыми обменивались российские имперские государственные служащие на южной и восточной границах империи