Электра сидит и не ест.

– Орест скоро вернется, – говорит она, – с головой нашей матери.

Рядом с ней сидит Пилад и изо всех сил старается не похлопывать ее по коленке каждый раз, когда она, выпятив челюсть, заявляет что-нибудь в таком роде.

В храме Артемиды собираются женщины. Мужчин здесь нет, а потому слышен страннейший звук – голоса женщин, громкие, но поющие не похоронную песню. Некоторые поют о лесе и об оленях, танцуют вокруг костров, разложенных жрицами, и слышат полную надежды молитву в стуке барабанов. Другие – те, кто встречался втайне по ночам под сенью леса, – веселятся более осмотрительно. Самая старая женщина здесь – тетя Семелы, которую вытащили против ее воли из хибарки на северном побережье, и теперь она бурчит: «И это вы называете праздником?» – хоть еда ей и нравится.

Самая маленькая гостья – девочка трех лет, отцом которой был мужчина из Элиды: он клялся, что останется, а сам уплыл. Она не имеет представления о морских разбойниках и гневных морях, не понимает, что такое рабство, и так объедается медом из ульев Пенелопы, что ее тошнит.

Некоторые женщины – из отряда Приены – принесли с собой небольшие ножи или земледельческие орудия. «А, это? Я и забыла, что он у меня в руках», – говорят они. Конечно, они еще не готовы к сражению, но если иллирийцы осмелятся сунуться сюда, на эту священную землю, то, по крайней мере, они не погибнут неподготовленными.

Приена смотрит на них с опушки леса, через некоторое время к ней подходит Теодора с луком в руке, и вместе они молча наблюдают, как восходит луна.

Глава 30

В комнатке наверху открывается дверь. Молча впархивают три фигуры, прикрыв ладонями крошечные огоньки, ведущие их через мрак спящего дворца. Они украдкой стучат в тяжелую дверь, потом спускаются в подвал под землей. Другая дверь, она охраняется, тук-тук-тук, открывается тяжелая защелка, поднимается деревянный засов. Они входят в помещение, где пахнет влажной землей и известью. На крюках висят шкуры, на полу лежит несколько слитков олова, один слиток латуни. Стоят две серебряные чаши – свадебный подарок: может, от Икария дочери, а может, от Лаэрта сыну. Пахнет сушеной рыбой, стоит мешок драгоценной соли. Но в основном там пустой пол, на котором остались отметины в тех местах, где когда-то, вероятно, стояли сундуки с блестящим золотом или краденой бронзой, лежали бревна добытой разбоем дорогой древесины или сосуды со сладкими южными благовониями. Посреди этой пустоты стоит Пенелопа, рядом с ней – Эос, между ними – лампада.

Трое входят в подземелье, останавливаются в тени, потом один делает шаг вперед, поднимает свой светильник, чтобы осмотреть помещение.

– Андремон, – произносит Пенелопа.

– Царица, – отвечает он.

– Я надеюсь, ты простишь меня за то, что наша встреча происходит в столь поздний час и в таком странном месте. Уверена: ты понимаешь, по какой причине я предпочитаю оставить наш разговор в тайне от других женихов и почему было бы несообразно с приличиями вести его в моих покоях.

Он быстро кивает, глядит на женщин позади себя. Леанира хочет уйти, но Пенелопа поднимает руку и немного повышает голос.

– Я хотела бы, чтобы Леанира и Автоноя остались. Моя встреча наедине с мужчиной, который мне не муж и не сын, сама по себе неприемлема. К тому же, если я правильно понимаю, Леанире тоже небезразлично, каков будет исход нашего разговора, верно? Она очень просила, чтобы я поговорила с тобой.

Андремон бросает взгляд на троянку, она отворачивается, ее лицо укрывает тень.

– Я… пытался добиться разговора наедине, да, – говорит он. – Но ты ускользала, моя царица. Боюсь, что ты слишком поздно решила встретиться со мной.

– Прошу прощения. Ты ведь знаешь, я не могу выказывать своего расположения одному жениху, чтобы не обидеть остальных.

– Можно сказать, что ты обижаешь всех нас своим отношением.

– Я сожалею, что ты так считаешь. И все же лучше мне обидеть всех сразу, чем только одного, верно? Так справедливее.

Он хмурится, рассматривая в неярком свете небогатое содержимое подвала, замечает серебро, когда свет падает на свадебные чаши.

– Моя сокровищница, – просто объясняет Пенелопа. – Как видишь, в последнее время нам не очень везет.

– Перестань. – Он хмурится. – Все знают, что царица Итаки прячет золото в какой-то тайной пещере. Твой муж – потомок Гермеса, твой свекор плавал на «Арго», а в браке был благословлен дарами от самого бога-обманщика.

– Дары от обманщика? Вряд ли на них можно построить крепкое государственное хозяйство.

К ее удивлению, Андремон ухмыляется.

– Да уж это вряд ли. Но и твой муж, и его отец до войны были известными ворами и разбойниками. Через твои гавани проходят олово и янтарь, так что не пытайся меня убедить, что в пещерах Итаки нет золота.

– А чем, как ты считаешь, мы платили за войну? – вздыхает она. – Думаешь, все то время, пока мой муж сидел на приморском песочке под Троей, воины Греции просто с земли поднимали все, что им было нужно? Каждые десять месяцев на Итаку являлись гонцы и требовали, чтобы я выслала еще, еще, еще: оружие – чтобы заменить их сломанные копья; дерево – чтобы чинить их колесницы; шерсть и пеньку для их шатров, парусов, плащей и саванов; золото для переменчивых союзников Агамемнона и, конечно же, больше воинов. Каждого мальчика, который уже мог дергать за снасти или удержать на голове шлем, я отправляла под Трою, и ни один не вернулся. Так скажи, пожалуйста, скажи: как мне наполнить свою сокровищницу на острове, населенном женщинами и козами?

Андремон шагает туда-сюда под низким потолком, влево-вправо, рассматривает лицо Пенелопы, вглядывается в темные углы.

– Ты умная женщина, – говорит он наконец, – удачно торгуешь.

– Ах да, торговля. Ты прав: западные острова расположены достаточно удачно, тут много кораблей и удобно вести торг. Но даже если я могла бы получить с этого большие доходы – а по правде, я получаю достаточно лишь для того, чтобы поддерживать собственное хозяйство в том небогатом виде, в котором ты видишь его сейчас, – вы, женихи, выдоили меня досуха. Намеренно, конечно. Чем больше вы едите, чем больше вы пьете, чем больше вы стараетесь нарушить все священные правила, которые стоят между гостем и хозяином, тем отчаяннее я становлюсь. А приведенная в отчаяние женщина с пустой казной, конечно же, в один прекрасный день сдастся. Выберет себе мужа, чтобы прекратить это медленное обескровливание. Я вижу ваш замысел и признаю, что он вполне разумен. Я не могу навлечь позор на свой дом, отказавшись кормить вас, и, что еще важнее, попытаться править сама, прогнать отсюда всех женихов, особенно теперь, когда моя сестра Клитемнестра доказала, как гибельна будет такая попытка. На Итаке должен быть царь. Но кто? Эвримах? Амфином? Ты?

– Я был бы хорошим царем. – Что слышится в словах Андремона?