какие-нибудь полуночные торжества? Что-нибудь вроде священного пира, как раз в полнолуние? Песни, пляски, медовые пироги для детей, все такое? Что-нибудь, чтобы люди с побережья перешли чуть ближе к середине острова, подальше от ласкового моря.

Глаза Анаит блестят.

– Храм Афины ведь хорошо снабжается. Все, кто проходит через гавань, приносят жертву в честь знаменитой покровительницы Одиссея. А вот Артемида… Мы глубже в лесу, к нам приходит мало народу…

– Я сделаю так, что вы не будете нуждаться.

– И крыша течет, после прошлогодних зимних бурь…

Пенелопа слишком устала, чтобы торговаться и закатывать глаза.

– Я пришлю плотников, чтобы поправили крышу, и подводы с дарами.

– Богиня любит полночные пляски, – заключает Анаит, удовлетворенно кивая, но тут же снова начинает хмуриться: – А то, другое, дело? Та… та, которая не села в лодку?

– Пока что она в безопасности, я клянусь.

– Пока что?

– Я над этим работаю, – вздыхает Пенелопа. – Знаю, что… понимаю, что прошу тебя просто поверить мне на слово. Но я стараюсь как могу, чтобы все разрешилось удачно.

Все кругом только и делают, что стараются как могут, думает Анаит. Да вот только это почти никогда ничего не значит. Но, вероятно, она и не может просить от них большего. Анаит понимает, что ею воспользовались, но ее это не очень оскорбляет. Воспользоваться ею было разумно, а она не любит тех, кто не уважает разумных решений.

– Я уверена, что богине доставит радость наш священный праздник, – говорит она задумчиво.

Пенелопа кивает и улыбается.

– Мы делаем, что можем, чтобы почтить богов.

Глава 27

Сквозь ночные облака я смотрю с небес и, кажется, вижу…

Да, глядите, вот она.

Афина как полнейшая дура сидит совой на почерневшей ветке старого высохшего дерева и ухает. «Ух», чтоб ее, «ух», кричит она, черные зрачки отражают тьму – можно подумать, я ее не увижу, можно подумать, ей хоть раз удавалось обмануть меня своими жалкими играми в прятки.

«Ух», чтоб ее, «ух», ну пускай себе ухает пока – все-таки, как это ни противно, Итака принадлежит скорее ей, чем мне, а в драку нужно ввязываться только тогда, когда уверен, что победишь.

«Ух-ух», кричит она и – стойте. Посмотрим снова. Под бегущими облаками я чуть не пропустила это, но она сегодня не только ловит мышей.

Афина взывает к полуночному туману, что поднимается над волнующимся морем, и туман отвечает ей. Он вползает в сны старого Эвпейта, отца унылого Антиноя, который хочет видеть сына царем западных островов, и теперь ему снится, как он стоит, голый и опозоренный, а Полибий, Эгиптий и толпа стариков тыкают в него пальцами и кидают свиным навозом. Как до такого дошло, думает он, извиваясь от стыда, пытаясь спрятать свое иссохшее тело от их злобы, что старцы, которые то вместе служили Лаэрту, то вместе сражались и были друзьями, стали врагами?

Афина взывает к полуночному туману, и по ее приказу он вплывает в ноздри Амфинома, когда-то воина, а нынче всего лишь жениха вдовы, и ему снятся копья, и кровь, и танец смерти, и он падает, падает, падает под ударом меча златокудрого героя, лица которого не видит, и восстает, и падает, падает, падает снова.

Афина взывает к полуночному туману, и он дотрагивается до женихов, превращая их сны в кошмары о крови, об ужасе и о давно готовящемся возмездии. Дотрагивается до спящего Ореста, но этого прикосновения недостаточно, чтобы проломить оковы боли, сковавшие его сны, – Афине понадобился бы таран, чтобы выбить из его окровавленного разума лицо его матери.

И ее туман дотрагивается до старого воина Пейсенора, к которому у нее слабость, и только в эту ночь он верит, что его ополчение из взъерошенных мальчишек может победить. И до Кенамона из Мемфиса, который не знает, как понимать это вторжение в его сон, учитывая, что раньше греческие богини никогда не ниспосылали ему видений.

Ее туман не дотрагивается ни до царицы, ни до рабынь.

«Ух-ух», кричит сова, «ух-ух», и моей падчерице не приходит в голову, что с женщинами Итаки тоже стоило бы немножко считаться.

Я могла бы засмеяться, плюнуть ей в лицо, зажать ей клюв пальцами и орать в желтые мигающие глаза: «Ух-ух, пропади ты пропадом!» Может, потом. Не сейчас.

Потом, в последний миг, я замечаю еще один сон, который она послала, он крошечный и черный как уголь. Он не плывет туманом, его приносит укус тонкокрылого насекомого, которое вывелось в луже стоячей воды под окном Телемаха. Оно пробирается под его одеяло, пронзительно пища, нюхая теплое дыхание, а потом наконец находит бьющуюся вену на шее и втыкает хоботок в сладкую алую лаву его крови.

И пока оно пирует, он видит сон и вскрикивает во сне, и я не знаю, что за сон она послала, не могу его разглядеть. Я могла бы сойти с Олимпа, снять комара с его горла, раздавить его и рассмотреть видение, которое вселила в него Афина, но она узнает об этом, увидит, и, конечно же, побежит к моему мужу и скажет: «Могучий отец, а ты знаешь, что твоя жена копается в разуме смертных?»

И мой муж скажет: «Гера? Ну нет, это недопустимо!» – и не пройдет и дня, как он меня вызовет и скажет, что я должна устроить какой-нибудь пир или создать какое-либо пророчество либо что-то в том же роде, какую-нибудь невыносимую глупость, чтобы только не пускать меня в мир людей, а он будет поглядывать на меня искоса и спрашивать себя, не была ли я – я! – неверна ему.

Именно так все будет, как и много раз до того. В конце концов, я богиня жен, а долг жены – сидеть дома.

Так что я даю Афине послать сон сыну Одиссея и не знаю, что он видит во сне – только то, что он просыпается в поту, хватая ртом воздух, и сегодня мое незнание пугает меня.

И луна прячет свой свет за облаками, но мы, способные разделить небо мановением руки, видим, что она растет.

А потом…

В день перед полнолунием, в пасмурный день, когда по бескрайнему небу над непостоянными водами Посейдона несутся облака, в зал втаскивают какого-то морехода и кидают к ногам советника Эгиптия.

Эгиптий выслушивает его историю, потом вызывает Пейсенора и Медона. Пейсенор и Медон выслушивают его историю и посылают за Пенелопой. К тому времени, когда историю выслушала Пенелопа, три раза повторенные слова уже пропитаны скукой, а яркие подробности, украшавшие первый пересказ, так же как уклончивость, и попытки оправдаться, и даже предположения, растворились в простом утверждении действительности: когда, где, как – и ничего больше.

Эгиптий говорит:

– Надо рассказать царю Оресту! – И все соглашаются, что это хорошая идея.

Вызывают Ореста, и приходит Электра, а за ней – отставая на несколько шагов, ее брат и верные воины.

– Что случилось? – резко спрашивает она, обращаясь ко