Урании в свои, шепчет ей на ухо. Старуха кивает, жестом показывает своим женщинам, что они могут идти; от них больше ничего не требуется. Скоро потребуется снова.

Потом царица подходит к Приене. Воительница не кланяется ей. Она не оказывает почестей ни женщине, ни мужчине. Пенелопа останавливается за несколько шагов и смотрит на Приену при тусклом свете лампад, смотрит на клубящуюся вокруг них тьму, на глаза, полускрытые в тени. Наконец говорит, достаточно громко, чтобы услышали все:

– Приена. Воевода.

Приену еще никто не называл воеводой. В ее племени не было необходимости в подобных титулах. Все и так понимали свой долг и свое место, этого не нужно было растолковывать в историях, которые сильные навязывают слабым. Но это Греция, у слов здесь есть собственная власть.

– Царица, – отвечает она, не уверенная, что обращаться надо именно так, но ей все равно. А потом добавляет: – Так это жена Агамемнона.

Пенелопа глядит на небо, на садящуюся луну, на серую полосу на горизонте, потом делает небольшое движение рукой в сторону, показывая, что им нужно пройтись вдвоем и поговорить потише.

– Да, это она.

– Она правда это сделала? Она его убила? – Приена не может скрыть восхищенного трепета в голосе. – Он и правда был в бане, голый, как рассказывают? Она правда выпила его кровь? Она правда съела его мужской…

– Эти вопросы я ей не задавала. Как идет обучение? Скоро полнолуние.

Приена пожимает плечами: это и так ясно, поэтому нет смысла отвечать.

– Разбойники приходят в полнолуние, – добавляет Пенелопа, глядя, как блеклый свет играет на лице Приены, стараясь увидеть знак в ее глазах. – Женщины будут готовы?

Приене не приходится долго обдумывать ответ: пнув камешек, попавший под ноги, она отвечает:

– Нет.

Пенелопа одергивает себя, не дает себе зашипеть, хочет возразить, вспоминает, что нельзя. Она терпелива. Она все время напоминает себе об этом. Быть терпеливым – это чувствовать жгучий гнев, бессильную злобу, яриться и хотеть махать кулаками на несправедливость мира и все же – и все же – держать язык за зубами. Это она точно знает о терпении, хотя никто, похоже, не понимает, как жжет оно ее грудь. Так что она говорит:

– Очень хорошо. Возвращайся к работе. Хорошего тебе дня.

– Царица, – выпаливает Приена, прежде чем Пенелопа успевает уйти. – Эта Клитемнестра.

– Что?

Приена встает чуть прямее, двумя пальцами правой руки прикасается к сердцу.

– Я буду молиться за ее благословение и благополучие.

Приена уже очень давно не молилась. «Молись мне, молись мне! – шепчу я ей на ухо, когда женщины уходят. – Молись мне, моя огненная, молись Гере!»

Приена не слышит. Ее сердце закрыто для всех, кроме госпожи востока, которая купается в огне утренней зари.

Утром у ворот дворца стоит Анаит, уперевшись в землю ногами, как ясень корнями.

– Жрица Артемиды, как чудесно, что ты посетила нас, – пронзительно восклицает Автоноя. – Пожалуйста, заходи.

Анаит мрачно смотрит на нее, на дворец, на город вокруг, как будто подозревает, что все это – какая-то ловушка, потом наконец неохотно перешагивает порог. Она не пьет предложенное ей вино, не садится на предложенное кресло, а стоит, сложив руки, женщина-ствол, почти целый час, пока мимо нее тянутся с мутными рожами похмельные женихи, а потом наконец появляется Пенелопа.

– Добрая жрица, – нараспев произносит царица. – Твое посещение – честь для нас.

– Нет, не честь, – отвечает Анаит. – Люди не такие.

– Пожалуйста, давай поговорим наедине.

Они говорят, несколько неловко, перед маленьким домашним алтарем Гестии, где находят время молиться только женщины. Моя сестра – слишком скучная старая дева, ее не волнует, что перед ее святилищем стоит, будто так и надо, чужая жрица. Вот если бы на алтаре, перед которым ведет беседу служанка Артемиды, стояла моя статуя, я бы наслала на нее бородавки.

– Ну где она? – шипит Анаит.

– Если под «ней» ты подразумеваешь мою двоюродную сестру, то она в полной безопасности.

Анаит фыркает. Она не вполне понимает, что ей делать с этими неожиданными сведениями, и не приготовила никакого ответа. Можно было бы протянуть: «А точно в безопасности?!» – но вообще-то, по правде говоря, это как-то по-детски. Пенелопа вздыхает, улыбается, преодолевает искушение похлопать ее по спине.

– Оставляя в стороне мои… сложные чувства относительно того, что ты прятала в своем храме самую разыскиваемую женщину в Греции, а также мои столь же богатые и разносторонние чувства по поводу того, с какой готовностью ты рассказала ей о моей лодке…

– О которой рассказала мне ты! – почти пищит Анаит, а потом оглядывается, чтобы удостовериться, что никто не слышал ее вскрика. – Ты того и хотела, чтобы я сказала ей! Ты хотела, чтобы я сбагрила ее с острова!

Пенелопа ждет мгновение, пока уляжется возмущение жрицы, потом улыбается и снова кивает.

– Я, конечно же, хочу, чтобы Клитемнестры не было здесь. Но она не дочь наяды. Ее навыки в управлении кораблем ограничиваются замечаниями о том, какие мощные мышцы у ближайших красивых гребцов. Этот выход наименее плохой из тех, что у нас сейчас есть.

– Она под моей защитой. Она попросила убежища.

– Она была под твоей защитой. Когда она вышла из священной рощи, то оказалась только под своей собственной защитой. Теперь она под моей.

– Артемида будет…

– Артемида приказала Агамемнону убить ее дочь. Как бы ни вмешивались боги в нашу жизнь, добрая сестра, не стоит думать, что ими движет что-то кроме их собственных причуд.

Будь я Аполлоном, господином песен и создателем эпосов, я бы прямо тут и закончила свою историю, на этой крайне выразительной мысли. Увы, он сейчас натягивает струны на лиру в Делосе, пока привлекательные мальчики с еще не сломавшимися голосами удовлетворяют, скажем так, его музыкальные пристрастия, и поэтому я продолжу свою историю, хотя и сомневаюсь, что в ней еще прозвучат слова более мудрые и правильные.

Анаит не знает, что сказать, она надувает щеки и, если честно, сама не знает, как отнестись ко всему происходящему. Наконец говорит:

– Я хочу с ней увидеться.

– Нельзя.

– Почему?

– Потому что я не хочу, чтобы вся Итака знала, где Клитемнестра.

– Я бы не…

– Но ты понимаешь, почему я не хочу рисковать.

Анаит точно что-то чувствует сейчас – может, возмущение? – опять-таки она сама не уверена, какое чувство и когда ею движет, пока не сядет и не поразмыслит об этом. Так что она говорит, задрав нос и не глядя на Пенелопу:

– Я смогу хранить твои тайны, царица. Ты знаешь, что смогу.

– Я знаю и благодарна.

– Скоро полнолуние.

– Я знаю.

– Женщины будут сражаться, когда придут разбойники?

– Нет.

– Почему?

– Они еще не готовы, и, даже если бы были готовы, я не могу знать заранее, куда устремятся иллирийцы.

– А. – Энтузиазм Анаит такой же непостоянный, как у ее хозяйки, это у них тоже общее. – Что же тогда мы можем сделать?

– Я подумала над этим. Жрецы храма Афины иногда в полнолуние приносят жертву. Я сама часто приходила туда, чтобы помолиться за мужа. Мне кажется, храм Артемиды тоже мог бы захотеть отпраздновать. Может, устроить