изобразить высокую прическу и пустить несколько темно-каштановых кудрей мягкими локонами по сторонам от исхудавшего лица. Говорят, что она вылупилась из яйца, и действительно что-то лебединое: в длинной шее, молочной белизне кожи, огне янтарных глаз, которыми она оглядывает помещение, – выдает в ней дочь Леды. Ей ни к чему красить лицо свинцовыми белилами и купаться под вечер в меду. У нее волевой подбородок отца и полные, плотно сжатые губы матери, а ее руки – поверьте, у нее невероятно красивые, совершенные руки, которые, лежа на ее коленях, похожи на покоящиеся перед боем знамена: изящные тонкие пальцы, ногти крепкие и здоровые, кожа буквально светится изнутри, ведь она столько лет умащивала ее маслом и не выходила на солнце.

На поясе Семелы висит нож. Он тонкий, красивый – не орудие землепашца. Семела отобрала его у этой женщины: та вопила, пиналась и кусалась, а теперь сидит так спокойно, как будто ничего и не было и все предельно обычно. Она ждет и не снисходит до разговора со своими стражницами, просто сидит, высокая и спокойная. Мне часто приходилось так ждать, готовясь развернуться к мужу и воскликнуть, гордо защищаясь: «Но ведь малютка Геракл задушил тех змей, так зачем же ты на меня кричишь?» За гордостью, конечно, следует смирение, когда ты срываешься, и рыдаешь, и цепляешься за край его плаща; но это нужно делать не сразу, нужно дать мужчине почувствовать: он тебя сломил, ты действительно поняла, что была неправа.

Первую часть она освоила – гордый ответ, вспыхивающие гневом глаза, и было время, когда Агамемнон, который сам был таким, находил это обворожительным. Но ни она, ни он так и не освоили вторую часть, а потому их брак, скажем так, не задался.

Приходит Пенелопа: глаза у нее немного мутные, потому что ее только что разбудили, на плечи наброшен плащ грубой ткани, она немного запыхалась. Она стоит в дверях, вокруг нее звезды, которые то и дело гасят летящие облака, а вокруг лодыжек завитки стелющегося тумана. Мгновение женщины смотрят друг на друга, потом Семела, которая уже очень давно не спала, резко спрашивает:

– Ну? Это она?

– Да, – отвечает Пенелопа. – Это Клитемнестра.

– Привет тебе, уточка, – говорит Клитемнестра.

– Привет тебе, сестра, – бормочет Пенелопа, оглядываясь в поисках еще одного табурета. Женщины не сразу понимают, а потом Мирена, сообразив, вскакивает с места и предлагает царице свое сиденье, та с улыбкой принимает его, а дочь Семелы встает у стены, сложив руки на груди, слегка сбитая с толку присутствием в своем доме такого количества цариц.

– У тебя дрок в волосах.

– Проклятый остров! – выпаливает Клитемнестра, пытаясь распутать свалявшиеся пряди. – Ты, девочка! – властный жест в сторону Мирены, которую, как видно, сочли способной подчиняться. – Помоги мне!

Мирена смотрит на Пенелопу, та слегка качает головой.

– Эос, помоги, пожалуйста.

Эос делает шаг от двери, ставит на пол светильник, подходит к царице Микен, бестолково дергающей себя за волосы, и начинает осторожно разбирать ее пряди.

– Эос великолепно справляется даже с самыми непослушными волосами, – объясняет Пенелопа, глаза ее поблескивают в свете огня, – кроме прочих ее достоинств. Семела и ее дочери – хозяйки этого дома, а ты – их гостья, и тебе пристало бы вести себя соответственно обычаю.

– Я думала, гостеприимство на Итаке священно.

– Так и есть. Именно поэтому Эос помогает тебе распутать волосы.

Клитемнестра смеется – «ха!» – громкий, резкий звук, похожий на гогот лебедя, который, как говорят, породил ее.

– Ты меня долго искала, уточка Пенелопа.

– Ты должна радоваться, что тебя нашла я, а не твоя дочь.

– Электра? Она здесь? Ну конечно, здесь. Она ужасно настырная.

– И твой сын.

Клитемнестра застывает, сжимает руки, а потом – это привычка, чутье – заставляет себя расслабиться. Улыбка застыла на ее лице. Это отравленная улыбка, которая находит свое развлечение лишь в кислоте и в том, как не по себе становится каждому, кто видит эти ядовитые губы. Агамемнона некоторое время эта улыбка завораживала. Он, который покорил всю Грецию, думал, что сможет покорить и ее, одержать последнюю победу, которая так долго не давалась ему. Он ошибся.

– Орест? Как он поживает? – говорит она негромко, будто это самый небрежный вопрос на свете.

– Он много молится.

– Он благонравный мальчик.

– Он приплыл сюда, чтобы тебя убить.

– Конечно. Он всегда понимал, в чем состоит его долг.

– Тебя это, похоже, не огорчает.

– Орест не может меня ничем огорчить. Он делает то, что должно.

Пенелопа приподнимает бровь, а Эос на мгновение перестает разбирать волосы Клитемнестры. Та ерзает на стуле, потом резко спрашивает:

– Как ты меня нашла, уточка?

– Не называй меня так, будь добра. Я царица западных островов.

– Ой, утенок, – надувает губы Пенелопа, – твой муж погиб, у твоего сына нет войска, а ты… что ты? Отчаянно пытаешься добиться расположения моего мальчика, чтобы воспользоваться его добросердечием и богатством? Может, пытаешься женить Телемаха на Электре? Поверь мне, она его целиком проглотит, так, что костей не останется.

– Ты же ее мать.

Клитемнестра презрительно фыркает: Пенелопа ничего не понимает во взаимоотношениях матери и дочери.

– Я нашла на берегу тело. Убитого звали Гиллас, – говорит Пенелопа, с трудом удерживаясь от того, чтобы не начать в царственном отвращении орать на сестру.

– Надо же.

Семела протягивает Пенелопе маленький нож, взятый у Клитемнестры. Та вертит его в руках, смотрит на кончик, на крошечную рукоятку, что может оставить кровавое кольцо на коже человека, которому будет воткнуто в шею. Потом возвращает его Семеле, качает головой, внимательно разглядывает землю под ногами и говорит как бы отстраненно, словно военачальник о бойцах, погибших на далеком поле битвы.

– Орест и Электра привели на мой остров воинов. Мы уже отвыкли видеть здесь столько мужчин. Они прочесали все деревни и хутора. Готовятся обыскать мой дворец. Это, конечно, позор – но, конечно, такой позор, который, как ты говоришь, должна потерпеть царица кучки мелких островов. Поскольку тебя никак не могут найти, остается три возможности. Что ты спряталась на пустошах – вряд ли, зная тебя. Что ты сбежала с острова. Или что ты укрываешься в каком-либо храме. Я пытаюсь убедить твоих детей, что произошло второе.

– Электра не поверит тебе.

– Я работаю над тем, чтобы она поверила.

Губы Клитемнестры изгибаются, это даже похоже на признание, на миг уважения к сестре – но это выражение настолько чуждо ее лицу, что она не может удерживать его долго, и ее ядовитая улыбка сразу возвращается.

Видит ли это Пенелопа? Может быть. Но, как и ее муж, она знает, когда нужно говорить так, будто тебя никто не слушает, как рассказать историю так, будто это что-то личное, какая-то тайна.

– В ту ночь, когда погиб Гиллас, на Фенеру напали. Но его убили не иллирийцы – хотя сомневаюсь, что хоть кто-то погиб в ту ночь от рук иллирийцев.

– Никто, – Клитемнестра отбрасывает это слово от себя словно грязь из-под ногтей. – Я смотрела с утеса. Это были греки, одетые в