Зевс всегда такой, он никогда не продумывает свои действия до конца.

Клитемнестру за шкирку держал Менелай, чтобы она не выцарапала глаза мужу, пока тот вгонял нож в грудь Ифигении. Никто из богов не наблюдал за этим, даже Артемида. Когда все было сделано, Гермес пошел и рассказал ей, и она сказала: «А, да?» – и вот ветры задули в сторону Трои. Только мы с Аидом смотрели на ребенка на алтаре, пока Клитемнестра кричала, а Электра, еще совсем маленькая для вида такого количества крови, плакала, не понимая, что происходит. Ифигении было девять лет. Поэты делают вид, что она была старше и мудра не по годам. Мудра настолько, что согласилась умереть. Таким образом можно было обойтись без рассказа о том, как греческим героям-воителям пришлось держать ее на алтарном камне за запястья настолько тоненькие, что они выскальзывали из их хватки, пока нож взламывал ее ребра.

«Ну, слушай, ты отдал Артемиде дочь Агамемнона, а мне почему нельзя взять спутников Одиссея?!» – надулся Гелиос, когда моряки зарезали его священных быков, и действительно, а почему? Мой муж позволил отцу убить собственного ребенка ради случайно загнанного оленя – так что отдать Гелиосу, с которым и так всегда сложно, жизни последних мужчин Итаки показалось только справедливым. Вот так, по недомыслию, и создаются опасные прецеденты, когда царь богов занят тем, что разглядывает грудь какой-нибудь смертной, вместо того чтобы править как положено.

– Артемида – поистине великая богиня, – соглашается Пенелопа, думая, в свою очередь, о том, насколько гибок термин «величие». – Защитница женщин.

Анаит не смотрит на Пенелопу, перекатываясь с пятки на носок.

– Ну, защитница женщин. Да.

– И ее храм – это святилище, которое мужчины не посмеют тронуть.

– Богиня уничтожит их, – отвечает чопорно Анаит, и она, вполне вероятно, права. Афина обожает, когда какой-нибудь мускулистый воин в бронзовых латах стоит на коленях перед ее святыней, а когда на ее алтаре мужчина изнасиловал женщину, то именно женщине в наказание за такое святотатство она вырастила змей на голове вместо волос. Вот такая у нас мудрая Афина. А Артемида… Артемида гораздо меньше влюблена в мужские качества.

– Тебе… требуется убежище?

– Нет. Пока нет.

– Но… может потребоваться?

– Надеюсь, до этого не дойдет. У меня есть союзники на Кефалонии, которые, я надеюсь, помогут мне, если станет… сложно.

– Я слышала, гавани закрыты.

– Есть и другие способы добраться до Кефалонии, не только через гавани. На острове полно бухточек и скрытых мест, где можно держать небольшой корабль, быстрый, с парусом и веслами, с которыми управится женщина. Люди Фенеры это понимали.

Анаит кивает и, поскольку ей нечего сказать, ничего и не говорит.

Пенелопа прикрывает глаза, произнося куцую молитву – она почти не колышет воздуха этого маленького святилища. Я наблюдаю, как ее молитва возносится, словно пыль в солнечном луче, потом она встает, быстро пожимает руку Анаит, на миг кажется, что поклонится ей, а после разворачивается и поспешно покидает святилище под сенью листвы и хвои.

Эос стоит снаружи, ждет.

– Ну, как прошло? – спрашивает она тихонько, но Пенелопа подносит палец к губам и молчит, пока они не отходят от храма настолько далеко, что долину закрывает выступ леса и их не услышит никто, кроме богов.

– Очень хорошо, – говорит она наконец. – Если повезет, то к закату половина острова будет знать про нашу лодку.

Глава 23

Вечерняя встреча в галерее. Электра все еще в сером. Пенелопа закутана в покрывало. Ей пока удавалось избегать столкновения со своей микенской родственницей – вместо этого Пенелопа посвящала все внимание Оресту. Но Электра изучила галереи дворца, нашла даже оружейную, где хранится лук Одиссея, и разузнала о привычках его обитателей.

– Если она пошла в мать, то захватит оружейную, наставит на нас копье и будет требовать того, что ей надо, – предупреждает Эос.

– Если она пошла в мать, то зачем ей оружейная? Она возьмет мясницкий нож на кухне да и перережет нас всех во сне, – поправляет ее Автоноя, с сочной улыбкой снимая кожицу с фиги.

Теперь Электра стоит перед Пенелопой, за спиной у каждой – маленький отряд служанок под покрывалами. Рядом с царевной к стене жмутся Орест и Пилад, как будто они не могли решить, обогнать женщин или отстать, и в итоге оказались зажаты рядом с ними. Галерея слишком узка для такой неуклюжей процессии. Первой пытается сгладить неловкость Пенелопа и спрашивает, придавая голосу выражение, среднее между тревожным и мягким:

– Как идут поиски твой матери, добрая сестра?

А Электра рявкает:

– Плохо!

Тут же натягивает на перекошенное лицо улыбку и голосом, сладким, как нектар, повторяет:

– Плохо. Нам придется обыскать святилища, а может быть, даже сам дворец.

– Безусловно, обыскивайте дворец, безусловно! Но святилища! Разве это не разгневает богов?

Стоящий рядом с Электрой Орест кивает. Он все знает о том, как разгневать богов, его семья знаменита этим. Электра тоже знает, что ее род проклят, но считает, что раз уж ты проклят, то хуже все равно не будет, так что пошло оно все к Аиду. Что еще могут сделать им боги?

Маленькая моя, шепчу я ей на ухо, мы еще даже не начинали.

– Может быть, нужно больше людей, – задумчиво говорит Электра. – Может быть, попросим дядю прислать людей из Спарты, воинов, чтобы полностью закрыть выход с этих островов.

– Какая прекрасная мысль, – щебечет Пенелопа. – Я пошлю к Нестору на Пилос и ко всем царям Греции. Я уверена, что все, у кого доброе сердце и благородный дух, хотят, чтобы это дело завершилось успехом.

Улыбка Электры тонка, как кинжал, который ее мать вогнала в сердце ее отца, остра, как лезвие, убившее ее сестру. Она кивает Пенелопе, а та делает шаг в сторону, чтобы пропустить ее.

Вечером – унылый пир.

Орест ест только тогда, когда Электра кормит его. Она держит перед ним блюдо, подцепляет хлебом мясо, просит его: «Ешь, милый брат, ешь», и он молча съедает то, что она ему дает.

Два микенца за его спиной осматривают зал так, будто думают, что Клитемнестра переоделась и теперь, притворяясь одним из женихов, сидит здесь, пытаясь заполучить руку Пенелопы.

Поэты поют песни об Агамемноне, о его величии, его мощи, его невероятной силе. Один заводит было песню, в которой упоминается, как отец Агамемнона убил детей своего брата, а потом угостил его ими на пиру – так он стал вторым в этой семейке, кто подал на стол собственных родичей, – но, оценив настроение толпы, быстро перескакивает через эту часть.

Служанки ходят по залу, молча услуживая сгорбившим широкие плечи мужчинам.

Поэты не поют о женщинах.

О, когда-то, когда-то они провозглашали мое имя, поднимали ввысь образ благословенной богини-матери, с круглым животом и вздымающимися грудями, они впивались пальцами в землю и взывали: «Матерь, Матерь, Матерь!» Но однажды мой брат Зевс утомился своими трудами в делах смертных и богов. Он увидел то, что есть у других, и захотел себе еще