– Может, и никакого, – задумчиво отвечает Пенелопа голосом, похожим на пепел над пылью. – В таком мире мы живем. Мы не герои. Мы не выбираем быть великими, у нас нет власти над нашей собственной судьбою. Те крохи свободы, что у нас есть, – это выбор между двумя видами яда, возможность принять наименее плохое решение, зная, что все равно в конце концов будем, окровавленные, корчиться на полу. У тебя нет выбора. Твой выбор у тебя отняли. Я отняла. Я использую тебя с той же готовностью, что и любой мужчина. Я заставлю тебя склониться перед моей волей, я причиню тебе боль, если это будет сообразно с моей целью и поможет моей стране. И если бы мне предложили власть над всей Итакой в обмен на тебя, я пожертвовала бы тобой не раздумывая. В этом смысле между мною и Андремоном нет никакой разницы. Разница в том, что он не знает об этом. Он… считает себя героем. И он никогда не поймет. А ты?

Леанира не кивает. Ничего не говорит. Она не доставит гречанке такой радости.

– Андремон ждет за этими дверями, – голос Пенелопы мягок, как шелковистая паутина. – Он будет просить прощения, поклянется, что сказал так потому, что любит тебя. Он все еще имеет на тебя виды. И я – тоже.

Когда Пенелопе было шестнадцать, ее будущий муж повернулся к ней и сказал: «Ты выйдешь за меня?» – и это прозвучало так, словно у нее в самом деле был выбор. Он спросил это так, как будто незаконная дочь наяды и царя могла сказать «нет» тому единственному жениху, который решил, что она лучше, чем дочери Леды и Зевса, ее сёстры, вылупившиеся из лебединого яйца. Как будто у нее была какая-то власть. Это показалось ей не самым честным началом семейной жизни, но, по крайней мере, это было хорошо разыграно.

Леанира выпрямляет спину.

Смотрит Пенелопе в глаза.

Говорит:

– Можно мне идти, моя царица?

Пенелопа кивает.

Леанира поворачивается, с трудом открывает тяжелую дверь и выходит в темноту. Автоноя поднимает бровь, но Пенелопа качает головой.

– Пусть идет.

– Опасно. Она много чего знает, – негромко возражает Автоноя.

– Пусть идет, – повторяет Пенелопа. – Если мы хотим, чтобы она была нам полезна, она должна думать, что сама делает выбор. А если она не будет нам полезна, то все равно уже поздно. Не нужно было позволять их отношениям заходить так далеко. Мы сами виноваты.

Леанира бежит сквозь ночную тьму. Она бежит к ручью за дворцом, тоненькой струйке, текущей к морю. Она бежит к его прохладе и спокойной гладкой воде, хочет укрыться в тени могучих деревьев, нависающих над ним так, будто их листья хотят испить из него. Леанира думает, не броситься ли в море, не закричать ли на языке, которого здесь никто не понимает, не схватить ли кухонный нож, не воткнуть ли его в Пенелопу, в Автоною, в Эвриклею, в Андремона, в себя саму. Она бредет, пошатываясь, спотыкаясь, поднимается по прохладным земляным ступеням к ручью и чуть не вскрикивает, когда кто-то хватает ее: шипит, как кошка, царапает чужое лицо, еле видное в бледном, еще неверном свете луны, метит ногтями в глаза, в нос, в губы, в мягкое.

Тот, другой, рычит от боли, отшатывается, ругается, и она застывает, все еще оскалившись, а Андремон зажимает расцарапанную кожу и восклицает:

– Ах ты, дрянь!

Он ощупывает себя, но из оставленных ею царапин сочится прозрачная сукровица, а не кровь. И все же он снова бормочет:

– Дрянь ты этакая, – а потом превращает это слово в улыбку, почти в смех. – Попала по мне.

– Чего ты хочешь?

– Ты знаешь, чего я хочу. Извиниться. – Попросить прощения, вероятно. – То, что я там сказал… я пытался сделать все как надо, окончить все раз и навсегда. Ты слышала, что она сказала. Она ненавидит тебя.

– А ты? – резко отвечает она. – Ты не бросился защищать мою честь.

– Твою… честь? – он спотыкается об это слово, и на миг кажется, что он расхохочется, но ему удается превратить это в улыбку, и он держит Леаниру перед собой, крепко сжимая ее за плечи, то ли по-братски встряхивая, то ли по-супружески обнимая. – Я не думал, что у кого-то еще осталась честь, которую надо защищать. У меня так точно нет. Ты сама прекрасно знаешь, что если я буду царем Итаки, то мне придется спать со шлюхой царицей. Так положено. Ты знаешь это. Но люблю я тебя. Только тебя.

– Ты действительно присылаешь налетчиков? – Леанира сама еле слышит собственный вопрос. Она так устала, ее тянет к земле, кости кажутся такими тяжелыми. – Ты присылаешь разбойников на Итаку?

– Да, – просто отвечает он, – присылаю. Я задумал это для того, чтобы заставить ее побыстрее принять решение, пока не понаехало еще больше женихов, которые могут осложнить дело. А теперь я просто собираюсь взять силой все те богатства, которые она не хочет отдать мне путем брака. Так или иначе они будут моими.

– А я? – спрашивает она.

– И ты, – отвечает он. – Во что бы то ни стало ты будешь моей.

– Так давай сейчас убежим. – Она чувствует, как он застывает, но продолжает, пьяная от лунного света. – Ты ведь слышал, что она сказала. Она не выйдет за тебя. Тебе придется силой брать то, чего ты хочешь. Но ведь ты уже берешь это силой. Она это знает. Так зачем оставаться? Давай уедем. Она никогда нас не найдет, а ты можешь продолжать грабить ее, и мы будем свободны.

– Это… не так просто.

– Почему? Что может быть проще? Ты не Парис, я не Елена. Что же тут сложного?

– Чтобы быть истинно свободными, нам нужны богатства. Налеты приносят мне рабов и добычу, но их приходится делить между членами команды, я должен заплатить им то, что обещал. Да, я руковожу ими, я говорю им, куда нападать, но пока мы не найдем ее сокровища, настоящее золото…

– Да нет у нее золота! Она лжет, строит каверзы и снова лжет, но я знаю ее: она весь день проводит, торгуясь за коз и рыбу! Нет никакого золота! – Леанира почти выкрикивает это, понимает, что больше не может сдерживать слезы, не может сделать так, чтобы не дрожали плечи. Андремон вздыхает, как терпеливый отец, прижимает ее к себе. Его прикосновение отвратительно ей, покровительственное объятие вора, источник ее горя, и все же она не хочет, чтобы он отпускал ее, и впивается пальцами в его спину, и держится крепче, и плачет.

«Смерть всем грекам».

– Любовь моя, – выдыхает он, запутав пальцы в ее волосах, поглаживая голову. – Моя прекрасная. Видишь, как Пенелопа обманула тебя?

Ленанира не плакала с самой Трои, но сейчас она закрывает глаза и дает слезам течь, как реке в море, а Андремон крепко держит ее в объятиях.

А над ними луна –