Глава 31

Афину я нахожу на берегу, она стоит босиком на черном песке, волны набегают на ее лодыжки. Она никем не притворяется сейчас, в руках у нее не оливковая ветвь, а копье и щит. Шлем лежит рядом, волны заносят его песком. Она смотрит на море, на три корабля, скользящие к Итаке, подгоняемые ветром и веслами, что быстро бьют по пене.

Я очень долго это откладывала. Теперь на Итаку пришли люди с мечами и факелами; и уже нет выбора, кроме как поговорить с властительницей войны. Сегодня вечером мы либо договоримся, либо закончим всё раз и навсегда.

Я снимаю золотые сандалии и подхожу к ней, вздрагивая от приятного прикосновения прохладной воды, что забирается между пальцами. Когда подхожу к ней, она говорит:

– Ты вмешиваешься, старая.

– Ты тоже, богиня мудрости, – отвечаю я.

Она надувает губы, но не отводит взгляда от очертаний кораблей, которые направляются к берегу. А может, еще не поздно поговорить с Посейдоном? «Как было бы здорово, дорогой брат, – могу сказать я, – чтобы на гавани Итаки обрушился шквал или неожиданный ураган! Вот бы огорчились подданные Одиссея!» Может быть, он попался бы на это, а может, и нет. Афина этого, конечно, не сделает – она ждет, пока ее отец прикажет Посейдону оставить свои счеты к итакийскому царю, а потому ей приходится терпеливо играть вдолгую.

На гребне холма вспыхивает факел: кто-то еще увидел корабли. Факелом отчаянно машут, подавая знак тем, кто находится в южной части острова, но ветер гасит огонь и знака никто не видит. Я смотрю одним глазом на мальчика с факелом, он уже забирается кое-как на спину одной из немногочисленных быстрых лошадей Итаки и сейчас поскачет к житницам или, может быть, в гавань, где стоит без дела остальное ополчение. Они так далеко, и их настолько мало – все это совершенно бессмысленно.

Афина говорит:

– Они идут к берегу.

Так и есть; воины натягивают доспехи, проверяют остроту мечей. Куда именно они направляются, пока непонятно. Борясь с боковым ветром, они сворачивают паруса, налегают на весла.

– Значит, – задумчиво говорит Афина, пока мы наблюдаем за приближением кораблей, – войско из женщин?

– Это не я придумала, – пожимаю плечами.

– Но ты не отговорила их от этой затеи.

– Я смотрю на вещи практически. На острове недостаточно мужчин боеспособного возраста, но есть другие, кто готов сражаться.

Она поджимает губы. Где-то за нашими спинами мальчик скачет на коне к своим товарищам и не может поверить, что его лошадь плетется так медленно, в то же самое время, когда по морю столь стремительно приближается смерть.

Наконец она говорит:

– Если Зевс узнает, он будет в ярости. Одно дело, когда в восточных племенах женщины наряжаются в штаны и ездят верхом, и совсем другое – в его землях.

– Я полагаюсь на то, что мой муж не будет проверять, что здесь творится.

Она кивает. Это логичное предположение. Я смотрю на нее, а она никак не взглянет мне в глаза. Расскажет ли она ему? Мы с ней всегда презирали друг друга, и все же пусть она и незаконнорожденная, порождение уродливого союза между богом и титаншей, но она мудра. И ей нужно, чтобы Одиссею было куда возвращаться. Наконец она произносит:

– Мне не нравится, что ты вмешиваешься в дела Итаки.

– Я почти не вмешивалась, – отвечаю чопорно. – Всего лишь присматриваю, как и ты сейчас.

– Потому что здесь Клитемнестра? – хмурится она. – Твоя ненаглядная убийца?

Я вздыхаю, не снисхожу до ответа. Наконец она спрашивает:

– Ты говорила с Артемидой?

– Нет. Зачем?

Она поворачивает голову, в глазах испепеляющее презрение.

– У тебя тут женщины упражняются с луками и стрелами. Ставят ловушки на мужчин, учатся сражаться в рощах вокруг ее храма. Здесь праздник в ее честь, который совпадает с нападением разбойников на итакийские берега. И ты спрашиваешь зачем? Да не будь она так занята собой, то уже носилась бы с воем по лесу. Я не говорю, что она будет против – но она будет против того, что все это происходит без ее благословения, без того, чтобы ей досталась кровь. Тебе стоит поговорить с ней, пока она не разузнала об этом, а то она побежит прямо к отцу.

Мое лицо искажает неудовольствие.

– А ты…

– Категорически нет. Я не буду – до поры до времени – раскрывать эту твою затею, дорогая мачеха, но и ставить под удар свое доброе имя, принимая в ней участие, я тоже не собираюсь. Сама делай свою работу.

– Я спасаю землю Одиссея для Одиссея! – резко отвечаю.

– Ты спасаешь ее для его жены, – возражает она сурово. – Можно подумать, кому-то интересно, доживет ли она до конца его истории.

Я проглатываю горький ответ. Были бы мы в другом месте, я бы за такое неуважение влепила ей звонкую оплеуху, обозвала тысячей прозвищ, каждое из которых кусачим муравьем впилось бы в ее плоть. Но здесь, в эту ночь, мы на краткое время союзницы, и мне надо, чтобы она на Олимпе держала рот закрытым, если я хочу спокойно делать свою работу. Это ранит меня, меня тошнит от этого – да, Афина мудро поступила, поклявшись никогда не становиться ничьей женой (не то чтобы мне давали в этом смысле какой-то выбор).

Наконец она говорит:

– Я сохраню твою тайну, царица тайн. Позволю тебе делать то, что ты делаешь, чем бы оно ни было. Но я назначу цену.

Я щетинюсь, вспыхиваю, сияю божественным светом – чуть излишне божественным, яркой вспышкой пламени на берегу, лучше погасить ее, пока песок под моими ногами не превратился в стекло или некий взор с неба не заметил моего неистовства. Какая наглость! Она вздумала со мной торговаться!

Она, не мигая, смотрит на корабли, как будто ее совершенно не трогает сияние моей мощи, и я постепенно угасаю. На мгновение становлюсь смертной, как то тело, в которое сейчас кажусь облеченной: старая, уставшая женщина, которая забыла, что значит быть молодой.

– Какую цену? – спрашиваю я.

– Телемах, – отвечает она. – Он мой.

Я едва не пожимаю плечами.

– Это высокая цена, – лгу, чтобы она не подумала, что я легко сдаюсь. – Отдать тебе поиграть сына Одиссея вдобавок к отцу? Другие могут возмутиться, если у тебя будут целых два героя, которые тебя восхваляют. Скажут, что ты жадная.

– Ничего такого они не скажут. И отец, и сын хитры, а значит, от рождения принадлежат мне, – отрезает она. – Боги глупы и слепы. Они думают, что величайшие поэмы те, где поется о гибели в битве и изнасилованных царицах. Но в веках будут жить те истории, в которых говорится о потерянных, об испуганных, о тех, кто, невзирая на жестокие невзгоды и отчаяние, находят надежду, находит силу – находит путь домой. У победы всегда должна быть цена. Я хочу Телемаха. Он мой. Я не буду