Багнич они стояли вдвоем на корме маленького теплохода, Женя смотрел на берега, заросшие травой так, что вода между ними казалась зеленой, и невозможно было понять, о чем он думает, и хотелось ей это понять.

– Может, я просто с детства усвоила, – сказала она. – Как в школе по истории проходили. Что хлеб здесь не очень-то вырастишь, и бедность поэтому. И добраться сюда нелегко, весной так и вообще без лодки никак. Люди на болоте, в общем.

– А я все с Африкой сравниваю, – сказал Женя. – И мало какая жизнь мне теперь кажется бедной. Это неправильно.

– Почему?

– Не стоит сравнивать несравнимое. Там такая нищета в некоторых местах, что приезжать можно только на работу.

– Почему?

– Из любопытства просто стыдно.

Алеся думала, он скажет, что в Африку нельзя приезжать, потому что там опасно. Его ответ удивил ее и обрадовал.

Они сидели на холме над берегом. Кузнечики стрекотали на высокой ноте, и в горячем воздухе их пение звучало пронзительно.

Сережкина макушка маячила внизу, у самой воды. Он ловил рыбу, сидя под вербой, и время от времени вытаскивал то леща, то язя. В том, что сын не оборачивается, и даже в том, как он крутит катушку спиннинга, Алеся чувствовала его настороженность. Не сильную, но все же. Родители тоже оторопели, когда вчера она приехала в Багничи с Женей. И хотя он не производил впечатление человека, с которым опасно оставить дочь и внука, их оторопь была Алесе понятна.

Но все это не имело значения. Происходящее между нею и Женей само по себе было так странно, так необъяснимо, что никакие посторонние чувства ничем этого дополнить уже не могли.

Багничский дом был не по-крестьянски просторен, родители и Сережка не занимали его полностью, и несколько комнат на втором этаже пустовали. Женя выбрал ту, окна которой выходили на Ясельду. Алеся беспокоилась, что под самой крышей ему будет жарко, но он сказал, что к жаре привык.

Ее спальня была на первом этаже, тоже окнами на реку. Вечером Женины шаги наверху не были слышны, потому что все звуки гасли в огромных бревнах, из которых больше двухсот лет назад был построен дом. Но Алесе казалось, что звуки не гаснут, а как-то меняются, и в бревнах от каждого Жениного движения возникает то ли гул, то ли трепет.

К нему она прислушивалась всю первую ночь после приезда. А вторая ночь еще только предстояла.

– Папа говорил, грибов в этом году много, – сказала она. – Если хочешь, можем пособирать.

– Конечно.

Он лежал навзничь на траве и смотрел в небо. Сухой стебель чабора зацепился за его светлые, коротко стриженные волосы. В этом было столько покоя, что у Алеси замирало сердце.

– Только завтра пойдем, ладно? – сказала она. – Сегодня Сережка так рыбой загрузит, что еще и грибы чистить я уже не выдержу.

– Рыбу и я могу почистить. Да и грибы тоже.

– Хочешь всего и сразу?

Он закинул голову, чтобы видеть сидящую позади него Алесю, и сказал:

– Так ведь местность способствует. Глаза разбегаются от возможностей.

– Ну какие здесь возможности? – засмеялась она. – Может, это потому что я не природный человек, но мне в Багничах уже через три дня после приезда всегда не по себе становится.

– Что так?

– Кажется, никого нет на белом свете.

– Да, здесь идеальное убежище.

В солнечной дымке небо было прозрачным, и Женины глаза, в которых оно отражалось, казались от этого еще светлее, чем обычно.

– Убежище от чего? – спросила Алеся.

– От эпидемии, например. Да от чего угодно. Извини. – Он улыбнулся. Солнечные искры сверкнули в глазах. – Опять про Африку вспомнил. В общем, если бы я здесь вырос, то стремился бы сюда при любой опасности.

– Мне кажется, ты не очень стараешься избегать опасностей…

– Ну так ведь я не здесь и вырос.

Он отвечал как будто невпопад, но она понимала, что значат его слова.

– В войну на Полесье было не скрыться, – тоже невпопад сказала Алеся.

– Думаешь?

– Знаю. – Все-таки не совсем невпопад была ее предыдущая фраза. Что ей могло прийти на ум при слове «опасность»? Только давняя война. О ней и сказала. – Здесь партизаны были на болотах, – объяснила она. – Моя прабабка в отряде три года провела.

– А что она там делала?

Женя перевернулся на живот, подпер подбородок кулаками. Интерес в его глазах был видим так же, как солнечные искры.

– Не знаю, – ответила Алеся. – Воевала, наверное. Или, может, еду готовила. Надо будет родителей потом спросить.

Родители уехали в Пинск рано утром, выяснять по телефону подробности семейных историй было бы странно, так что спросить можно будет только через неделю.

При мысли о неделе с Женей вне всего белого света сердце начинало биться прерывисто, и мысль эту Алеся от себя гнала.

– И в шкатулке надо будет посмотреть, – поскорее добавила она. – В той, из капа. Там же старые открытки. Может, как раз от нее.

– Вряд ли она посылала из партизанского отряда открытки.

Алеся поняла, что от волнения говорит глупости. Но, может, он не обратит на это внимания.

– Как ее звали? – спросил Женя.

– Вероника Францевна Водынская.

– Она была полька?

– Белоруска. Из пинской шляхты.

Он стал расспрашивать, что такое пинская шляхта, Алеся обрадовалась возможности поговорить попросту, лишь сообщая информацию… Волнение не исчезло, но она овладела собою.

– Это для нее кто-то переписал стихи Гумилева? – спросил Женя.

– Наверное.

– Меня, знаешь, всегда волновали такие вещи.

– Стихи? – не поняла Алеся.

– Вот эта тьма непроглядная, которая всё поглощает.

Алеся никогда не думала об этом, но от его слов ей сразу же представилась темная бездна, в которую