оказалось, что отношение хозяина к России выше его понимания, он решил укусить руку, кормившую его. Отступничество было отмечено мрачными намеками со стороны Бисмарка на темные дела «человека с глазами гиены», а со стороны Гольштейна – попытками держать подальше от канцлерства человека, который больше не был ему полезен. Чтобы regime des apprentis sorciers[26] сменил режим старого колдуна, требовалось усердие Гольштейна непрерывно поставлять импровизации, даже если запас компромата не сделал его устранение рискованной операцией. Более того, его способность вообразить оскорбление могла сравниться только с готовностью отомстить. (Многие считали, что Гольштейн обладает компроматом на Бюлова и потому им командует; об этом писал Рашдау в «Зюддойче Монатсхефте» в марте 1931 года: «На раннем этапе нашего знакомства Гольштейн говорил мне об очень серьезных вещах, которые могли отдать Бюлова на милость безжалостного противника»; страх, что Гольштейн окажется таким противником, мог повлиять на поведение Бюлова. Вместе с тем Бюлов мог попросту испытывать глубокое уважение к Гольштейну за его беспримерное знание германской дипломатии.) Никто не мог обвинить затворника в трусости, если его любимым отдыхом была практика стрельбы из пистолета.

В течение следующих шестнадцати лет Вильгельм и Гольштейн были постоянными источниками влияния в германской внешней политике. Канцлеры и министры иностранных дел приходили и уходили, а эти двое оставались. Однако за весь период они встречались только однажды, хотя легенда о том, что их беседа по этому случаю ограничилась охотой на уток в Померании, является необоснованным приукрашиванием истории, и без того достаточно необычной. Далеко не только одно отсутствие фрака не позволяло Гольштейну появиться при дворе. Он, вероятно, прозорливо полагал, что близкий контакт с Вильгельмом довольно скоро приведет его к положению, от которого будет единственное спасение – отставка. Тем не менее попытка контролировать политику с безопасного расстояния означала на практике, что политика оставалась бесконтрольной. Причуды Вильгельма и без того делали последовательность проблематичной. И все же, когда Вильгельма что-то отвлекало, чье влияние одержит верх, решал случай. Шокированный возникшей неразберихой, Гольштейн успел вовремя возложить всю вину за нее на кайзера, стремясь отстранить его от практической власти. Отказ Эйленбурга поддержать этот план вызвал вражду, которая никому не принесла ничего хорошего.

Неприятностей не пришлось долго ждать. Падение Бисмарка возродило интерес Солсбери к колониальным переговорам, которые он обдумывал уже давно. Вильгельм и Каприви, стремясь достичь быстрого решения, чтобы приукрасить новый курс, согласились принять пакетную сделку. По ней Гельголанд был обменен на отказ от германских претензий на Занзибар, и ликвидацию, к выгоде Британии, разных спорных вопросов в Восточной Африке. Обмен, вероятнее всего, был разумным, однако он возмутил немцев, считавших, что Германия должна отбирать у Британии колонии, а не уступать их. Критики обвиняли кайзера и Каприви в том, что они не проявляют заинтересованности к колониям, но не задумывались, не оправдана ли эта незаинтересованность усилиями, необходимыми для колониального развития, и риском для англо-германских отношений. Негодование по поводу Занзибарского договора привело к созданию организации, которая четырьмя годами позже получила название Пангерманской лиги. В нее вошли предприниматели и бизнесмены, учителя, маленькие люди, с доходами такими же ограниченными, как их взгляды, патриоты-теоретики, желавшие компенсировать величием своей страны неадекватность собственных жизней. Их цели – подъем национального самосознания у себя дома, формирование чувства расового и культурного родства во всех слоях германского общества и, главное, расширение германского колониального движения для достижения заметных результатов. Жутковатое понятие «раса господ» (Herrenvolk) звенит, словно набат, в их высказываниях. Такой они считали свою нацию и настаивали, что так к ней должны относиться другие народы. Члены лиги считали, что необходимы большие усилия перед лицом недостаточности. Во-первых, надежды немцев на ликвидацию «несправедливого вердикта истории» требовали дисциплины, упорства и готовности к жертвам. Во-вторых, сама Лига могла надеяться преодолеть свою численную незначительность (в лучшие дни в ней было не больше 22 000 членов), только проявив те же качества. Энергия – ключ к успеху, мягкая корректность – предательство германского дела. Люди, принимающие решения, могли презирать пангерманцев, как лунатиков, но немногие оставались совершенно не затронутыми их неистовыми речами, и мало кто был готов пренебрегать ими, решая, что будет полезно в политике.

Аналогичная реакция была вызвана торговой политикой Каприви. Он занял должность в то время, когда спрос временно превысил предложение. Хлеб в Германии был очень дорог, и большинство соседей поднимали тарифы, чтобы предотвратить экспорт. Бисмаркские тарифы 1879 года, безусловно, помогли германской промышленности в трудное время. Но в 1890 году некоторые важные товары стали конкурентоспособными на мировых рынках. Германия на самом деле пошла по пути Британии и могла надеяться обеспечить продовольствием и работой свое растущее население только ускоренной индустриализацией, большими объемами импорта дешевого продовольствия и дополнительным экспортом, чтобы платить за него. В эпоху протекционизма более легкий доступ к иностранным рынкам мог быть обеспечен только ответными уступками. Каприви проводил рациональную политику, согласно своему убеждению, что стратегическое положение Германии требовало, чтобы она сохраняла как можно больше людских ресурсов дома, не допуская, чтобы они эмигрировали или уезжали в колонии. Политическая слабость этой политики заключалась в том, что приходилось идти на уступки за счет аграриев, чье социальное и военное влияние делало их неудобными врагами.

Каприви начал с подписания договоров «наиболее благоприятствуемой нации» с Австро-Венгрией, Италией и Бельгией. Оппозиции почти не было, и аналогичные договоры были подписаны с еще тридцатью пятью странами. Проблемы начались, когда, как в случае с Румынией и Россией, соответствующая страна имела большое количество зерна, которое могла выбросить на рынок, и потому заметно выигрывала от снижения пошлин на этот товар. Что касается России, всякого рода националистические и военные предрассудки усилили страх землевладельцев за свои карманы. Сам Вильгельм в это время с большим недоверием относился к намерениям России. Тем не менее он начал полемику, сказав консерваторам, что не имеет намерения вступать в войну с Россией из-за сотни глупых юнкеров. Их лидеру графу Каницу он пригрозил, что противодействие будет стоить ему положения при дворе. Если социал-демократы отказывали в поддержке правительству – это было плохо, но, если против короля выступала прусская знать, в его глазах это было верхом абсурда. В марте 1894 года рейхстаг одобрил договор большинством голосов. Только победа оказалась дорогостоящей. Землевладельцы к востоку от Эльбы основали Земельный союз (Landbund), желая добиться, чтобы больше никто не жертвовал их интересами. Им надо было урегулировать дела с Каприви, считая, что он, будучи прусским аристократом и германским генералом, предал свой класс. Здесь мы видим вторую сферу публичной жизни, в которой выгоду для себя следовало постоянно распространять под видом национальных интересов.

Влияние