Мейерберу. Он лично наблюдал за роскошной постановкой «Гугенотов» и в середине возмущенно обрушился на католиков, убивших его предка адмирала Колиньи. Другим любимым произведением кайзера был «Сарданапал»[21]. Опера заканчивалась пожаром, настолько реальным, что король Эдуард, слегка вздремнувший, решил, что театр действительно горит. А после первого берлинского представления «Саломеи» Вильгельм сказал о Рихарде Штраусе: «Хорошенькую змею я пригрел на груди».

Его вмешательство в дела, где требовался хороший вкус, сделало кайзера крайне непопулярным в художественных кругах. Это он вроде бы со временем понял, и, как минимум, однажды попытался оправдаться, заявив, что все художественные знания получил в детстве от матери, а придя к власти, был очень занят, чтобы в этом вопросе идти в ногу со временем. Хотя в этом объяснении, вероятно, содержалось зерно истины, Вильгельм слишком легко возлагал вину на других людей, в то время как его реальные недостатки являлись намного более фундаментальными. Он смотрел на искусство не как на средство передачи чувства, а как на источник морального подъема, оружие в борьбе против материализма. На открытии статуй Тиргартена он сказал: «Если искусство довольствуется тем, что делает несчастье еще более отталкивающим, чем реальность, оно совершает предательство по отношению к германскому народу. Главная задача культуры – воспитывать идеал».

В другом случае он сказал, что слово «свобода», которым так часто злоупотребляют, нередко используется в качестве оправдания потакания своим слабостям, отбрасывания сдержанности и строгости. Он не понимал, что современные писатели и художники стремились сделать, а это на решающей стадии культурного развития являлось роковой чертой в том, кто позиционировал себя авторитетом в таких делах. Критик написал: «Финальная часть «Песни о земле»[22] – не только одно из самых трогательных музыкальных произведений, созданных за долгую историю. Это веха в истории цивилизации. Это лебединая песня умирающего мира. Abschied[23] – это прощание не только художника, но и целой культуры. Первые печальные ноты этой лебединой песни цивилизации, какой мир ее знал с Ренессанса, прозвучали в Persifal…[24] Но именно Abschied скорбит о смерти цивилизации девятнадцатого века, находит ее самой изысканной, является ее финальным выражением».

В мире искусства шла революция, параллельная революции в мире производства и связи, причем тесно с ней спаянная. Как уже говорилось ранее, рост самосознания, который является одним из главных ключевых моментов на всем протяжении человеческой истории, получил сильнейший импульс от роста знаний и от растущего понимания привычек и мыслей других народов, отделенных от Европы девятнадцатого века временем и пространством. Рост самосознания и особенно открытие подсознания существенно увеличило границы литературы и искусства как раз в тот момент, когда традиционные предметы начали вырабатываться. Благодаря путешествиям и исследованиям, благодаря прежде всего фотографии и механическому воспроизводству звука, стало возможно собрать вместе культурные достижения разных стран и веков в одном месте, таком как Париж или Берлин. Но это embarrass de richesses[25] производило сдерживающий эффект на творчество художника. Все, что стоило сделать, казалось, уже было сделано раньше. Чтобы сохранить оригинальность, необходимы были фундаментальные перемены в намерениях и подходу к теме. Изменился характер художественной литературы. Она стала уделять больше внимания мыслям, взглядам и внутреннему миру героев, чем сюжетной линии. Поэзия обратилась к символизму и аллюзиям с глубоко личными ассоциациями. В живописи строгие изображения сменились впечатлениями и абстрактными формами. Музыка начала исследовать границы ритма и тональности. Подобные эксперименты могут быть трудными для восприятия и раздражающими для тех, кто привык к старым подходам, однако они являются жизненно важными средствами, с помощью которых воображение остается творческим. Любой, кто желал считаться человеком со вкусом, должен был попытаться их понять. Бытовало мнение, что Вильгельм четко знает, что ему нравится. Как можно жаловать королевское одобрение тому, что ушло бесконечно далеко от простых форм? Людвиг Баварский, один из самых проницательных покровителей современных форм, в конце концов, был безумен. Нельзя оправдать попытки оказать влияние на что-либо, не приложив усилия это понять.

И все же, если оставить в стороне критику, возникает чувство, что речь идет только о половине человека и есть еще другая половина, так же понимающая все свои пороки, как любой критик. Его знаменитые усы – неотъемлемая черта образа – являлись типичными для него не только потому, что придавали ему воинственный и надменный вид. Они насильственно приводились в такое положение, и создается впечатление, что насилие совершалось не только над усами. Его однажды назвали «не великодушным по природе, но временами внимательным к другим». Есть множество рассказов о его доброте в мелочах. Он мог потратить значительные усилия, чтобы доставить другому человеку удовольствие, хотя горе тому, кто оставался недовольным. Жестокость отца Фридриха Великого к сыну наложила отпечаток на его отношение к своим сыновьям. Но его дочь могла вертеть им, как хотела, а после отречения он остался в памяти внуков как добрый дедушка. Он обожал своих собак и безбожно баловал их. У него было немало друзей-евреев, и антисемитизм в нем проявлялся только под временным влиянием таких людей, как Стекер или Берг, или провоцировался какими-то событиями. Он был одним из первых европейских монархов, посетившим папу после 1870 года, и, как правило, был вежлив и тактичен со своими католическими подданными (хотя мог превратиться в ярого анти-католика; такова, к примеру, была его военная реакция против австрийского императора Карла). Он был готов принять современную критику Библии и не возражал, когда Хьюстон Стюарт Чемберлен сказал ему, что Авраам – не историческая фигура, а «далекое воспоминание о лунном культе Харара». Только религия была для него не итогом накопленных знаний, а результатом общения человека с Богом. «Уверенность в себе – это хорошо, – однажды сказал он, – но она должна сопровождаться богобоязненностью и истинной религией». «Я всего лишь жалкое человеческое существо, которое пытается стать полезным инструментом Господа Бога». В беседе с королевой Викторией он как-то назвал себя ее странным и импульсивным коллегой. Иными словами, он был готов к смирению, хотя его чувство избранности не позволяло ему выразить его в форме сдержанности к другим людям.

Есть и другие его высказывания, помимо самых напыщенных, которые были приведены ранее.

«Никогда не забывайте, что люди, которых вы можете встретить в Юго-Западной Африке, имеют другой цвет кожи, но, несмотря на это, у них есть сердца, которым не чуждо чувство чести. Обращайтесь с такими людьми вежливо».

«Изучение истории не дало мне оснований стремиться просто к мировому господству… Мировая империя, о которой я мечтал, состоит прежде всего из вновь созданной Германской империи, пользующейся абсолютным доверием, как спокойный, честный и мирный сосед».

«Любой человек, которому доводилось стоять