Но, возможно, прямо сейчас Филипп, её Филипп, её мужчина, её игрушка обнимается со своей уродиной… или красавицей невестой. Не бывать тому!

Лулу захлестнуло отчаянье напополам со злостью.

— Не отдам! — сказала глухо.

И принялась вычерчивать мелком, заговорённым когда-то Онориной, на заранее освобождённой столешнице туалетного столика рунный круг для волшбы.

По внутренней границе вывела два треугольника с противоположно смотрящими вершинами. Начертала нужные знаки — и осторожно натрусила вдоль граней гексаграммы цветочное зелье, вывалив всё, что ещё оставалось. Обветшавший платок скомкала в тугой узел, подожгла — и сунула в центр начертанной шестиугольной звезды, дотлевать. Вот так же пусть пылает коварное сердце графа, заставляя корчиться в муках…

Вот уже она простёрла руки над рунами, вот уже с языка сорвались первые слова приворотного наговора на чужом старинном наречии — Онорина была валлийкой, случайно однажды попавшей во Франкию, отсюда и странная цветочная магия, и северные знаки, и чужеземные заклинания…

Порыв ветра с неистовой силой ударил в окно, распахнув створку, взметнув до потолка портьеры и обжигая холодом. Снеговой смерч прошёлся по спальне, потушив и опрокинув канделябры, почти загасив пламя в камине, но, главное и страшное — разметал столь старательно оберегаемую Анжеликой рунную звезду-гексаграмму. Лишь взметнулась к потолку драгоценная буро-серая субстанция — и развеялась бесследно. Может, какая-то часть и осела на коврах и мебели, но поди ж ты её теперь собери…

Зарыдав в бессильной злобе, сильфида рухнула на пол, как подкошенная. Ей уже было всё равно — что по комнате гуляет метель, что вокруг тьма и запустение. У неё отобрали! Отобрали…

И разрасталась в груди тоска… Нет, ведьмы не умеют любить, но отчего же сейчас так горько, будто жизнь кончена?

* * *

Давно Филипп не испытывал подобных чувств.

Накаты любовной муки и неестественной тяги к предательнице, от которых когда-то излечил его османский мудрец, вспоминались ныне как страшный сон. Казалось, он освободился от страшной зависимости навсегда. Одно подтачивало его радость: в последнюю встречу Аслан-бей предупредил:

— Юный мой друг…

Стадвенадцатилетнему старцу, хоть и выглядевшему куда моложе своего возраста, подобное обращение к зрелому мужчине почти тридцати лет от роду было вполне простительно.

— Юный мой друг, не забывай: хоть моё лечение и кажется успешным, но всё же мною не до конца разгадана природа магического воздействия, коему ты столь длительно подвергался. Есть причины опасаться, что рано или поздно та, которую ты подозреваешь, вздумает опять прибегнуть к ворожбе — и не исключено, что она пробьёт защиту амулета, которым я тебя снабдил. Видишь ли, Филипп-джан, любая оборона строится с учётом особенностей нападения, а не зная всех тонкостей нет-нет, да упустишь что-то. Увы, тебе придётся рискнуть — и встретиться однажды с той, что думает, будто цепко держит тебя в руках. Лишь испытав защиту на прочность, ты поймёшь, насколько она надёжна. Или ненадёжна… Впрочем, я верю в собственные умения. Но на тот случай, если чего-то недоглядел — помни: ваших ведьм успешно держит в узде Церковь. Идеально было бы тебе сразу по возвращении получить благословение одного из её сильных служителей.

И сейчас, на обеде у герцога Эстрейского, граф де Камилле нет-нет, да поглядывал в сторону монсеньора Бенедикта, просчитывая момент, когда можно будет поговорить доверительно, без обиняков; ибо о святости, а главное — об отзывчивости архиепископа был наслышан. Но его преосвященство всё внимание уделял прелестной соседке, почётной гостье, Рыжекудрой Ирис… рядом с которой, по чести сказать, куда более пристало бы сидеть ему самому, Филиппу, и уже закидывать тенета обольщения, как бы не смущала его поставленная королём задача. Поначалу, обнаружив кувертную карточку со своим именем не поблизости от прибора гостьи, но напротив, он, чего уж там, не на шутку удивился, если не оскорбился: Его Величество, решительно настроенный на женитьбе подданного, обычно ставил в известность лиц, от которых напрямую зависели обстоятельства сближения… хм… «любящих сердец», так сказать. Впрочем, молодой дипломат тотчас понял, в чём дело. Знакомство гостьи с представителем — причём, лучшим! — духовенства, наверняка, имело дальнейшую подоплёку: возможно, принятие в дальнейшем христианской веры. Что ж, это, безусловно, важно. Поддастся юная вдова его чарам или нет — а, перейдя в лоно Церкви, она тем самым примет и её покровительство, и… руковождение.

Там, глядишь, и до смены подданства недалеко.

А новую подданную Его Величество Генрих уже не станет уговаривать выйти замуж за одобренного им кандидата. Достаточно приказать. Монарху не отказывают.

Очень мудрая расстановка.

Да и место напротив гостьи оказалось ничуть не хуже, чем находись он рядом с ней. Позволяло наблюдать, оценивать, делать выводы на будущее. Главное — вовремя отводить глаза, не позволяя и ей, и окружающим заметить тайную заинтересованность. Искусство, за годы дипломатической службы освоенное до безупречности, помогало замечать и некоторые детали, о которых, должно быть, ему знать не следовало, как особе, хоть и достаточно, но не в полной мере приближенной к монарху. Он давно приметил, какие испытующие взгляды бросает «господин Анри» на ещё одну гостью герцога, прелестную маркизу; и хоть за всё пребывание за столом они не обменялись ни единым словом, Аннет де Клематис бледнела всё больше. Время от времени она поглядывала на детский стол, где хозяйские ребятишки вовсю веселись со своими экзотичными гостями, и в такие моменты в её глазах мелькало явственное беспокойство, смешанное со… страхом?

Неужели она всерьёз опасается, что кто-то вздумает отобрать у неё арапчонка, по прихоти судьбы так похожего на…

При внезапном озарении граф едва не поперхнулся марципаном.

По прихоти судьбы?

Незаметно, прикрывшись салфеткой, откашлялся. Аккуратно вернул отделанный изящными кружевными зубчиками кусок тонкого льна на стол. Пока пальцы в перстнях как бы машинально разглаживали ткань, не ощущая шероховатостей волокон, в голове сплетались совсем иные нити. Припомнилась вдруг странная перемена, случившаяся с королём несколько лет назад, о которой судачил весь двор. Говорили, виной всему — подлая измена последней фаворитки, после которой Генрих стал чураться женщин. Впрочем, иногда он уделял внимание русоволосым и голубоглазым куколкам, но, присмотревшись пару-другую дней, терял всякий интерес к возможной новой даме сердца. Чем ввергал одних дочерей Евы в отчаянье, прочим же внушал беспочвенные надежды. До сих пор пустующее монаршее ложе являлось для них волшебным магнитом неодолимой силы.

А лет-то хорошенькому шустрому арапчонку, так похожему на… не будем упоминать лишнего, приблизительно столько же, сколько загадочному «кризису» короля.

И отчего-то всплыл в памяти пройдоха Бомарше, который, перед самым их отъездом на «Солнцеподобный» за прелестными путешественницами, узнав о лисьей пышной накидке — королевском подарке восточной гостье — сперва остолбенел, затем молча, без объяснений ринулся к меховщику, оставив у того пусть не состояние, но добрую половину такового в обмен на чернобурок, достойных…