Предком?

Неким чутьём, просыпающимся, как говорят, во время пророческих видений, Филипп понял, что угадал.

Обняв женщину, предположительный де Камилле отстранился. По искажённому мукой лицу можно было предположить, что действие это далось ему нелегко.

— Прости, Онорина. Государь и долг перед родом вынуждают меня…

Рыжая красавица гневно вскинулась:

— А обо мне ты подумал? Долг, долг… С недавних пор у тебя появился ещё один долг — перед будущим сыном! Забыл? Почему ты не рассказал королю о нас? В конце концов, я уже вдова, свободна, богата, от мужа мне достались и замок, и земли; так что тебе мешает на мне жениться? Ну?

Мужчина колебался.

— Ты всего лишь… — выдавил, наконец. Торопливо продолжил: — Карл нашёл мне невесту из рода герцогов Оранских. Он хочет со мной породниться, а заодно перетянуть в свой лагерь ещё одного политического противника. Я не могу отказать, понимаешь?

Женщина упрямо тряхнула рыжими кудрями.

— Да всё я понимаю… При чём здесь — отказаться, не отказаться? Я всего лишь безродная валлийка, вот в чём дело, да? Без роду и племени, это ты хотел сказать?

— Рина!

— Решил удобно устроиться в жизни, да, Рене? Жена с новым родовым древом, кустистее твоего собственного, добавление к гербу, родня королевских кровей… Эта твоя, новая баба, поди, страшна, как смерть, но ведь под боком есть любовница, богатая дура, да? C ней можно и время приятно провести, и дурную болезнь не подцепить. А главное — платить не надо, хоть и получаешь от неё то же, что от продажной девки!

— Онорина! Как ты мо…

— Не хочу тебя слышать! Ты сам — слышишь, сам! — от меня отказался! От меня и от сына! А мы не такие уж и безродные, и у семьи О'Ши тоже есть своя гордость! Живи со своей знатностью, ешь, пей её, подтирайся! Но больше никогда не узнаешь, как может любить женщина. И как мог бы любить тебя сын от любимой. Вот мой прощальный дар!

— Онори…

Затрещала разрываемая ткань. В руках мужчины остался лишь кусок алого женского покрывала. Застонав, пра-пра-прадед графа прижался к нему губами.

— Ты не знаешь… — прошептал он. — Я просил… Вернее, лгу, лишь хотел просить…. Проклятая гордость! Будь оно всё… Не могу я, Онорина, не могу! У меня есть долг перед славными предками, перед их чистой кровью…

Мелькнула в темноте коридора алая накидка убегающей женщины. Филиппа потянуло за ней, словно магнитом. Не чувствуя тела, он оттолкнулся от пола — и поплыл, полетел, словно призрак.

…И, нырнув вслед за ней в дверной проём, очутившись не в комнате или в проходе, как можно было ожидать, а в старом заброшенном саду. Впрочем, нет, он, кажется, ошибся. В гуще тесно переплетённых ветвей боярышника угадывались то там, то здесь углы каменных надгробий… Кладбище. Вернее, его заброшенная часть, куда редко кто заглядывает, разве что раз в году, в Туссен…

— Разве что раз в году, в Туссен, в день поминовения, — словно насмешливо озвучил его мысли надтреснутый старческий голос, настолько скрипучий, что невозможно угадать, принадлежит он женщине или мужчине. — Только тогда нас можно увидеть и услышать. Тебе выпала редкостная удача, милая: встретить меня именно сегодня, когда чары слушаются… Ну, рассказывай, что огорчило такую красавицу? Кто посмел обидеть мою пра-пра-пра… и боги знают сколько ещё пра-… внучку?

Та, которую совсем недавно Филипп созерцал в расцвете молодости и красоты, здесь превратилась в старую каргу, убелённую седыми космами. Сморщенная костлявая рука с нежностью вытирала слезинки, катящиеся по прелестным бархатным ланитам девушки, почти ребёнка, чью красоту портил вспухший багровый рубец, проходящий над верхней губой через всю щеку.

— Мы отомстим этим гадким графам Камилле, ох, отомстим… А я-то думала, почему всё ещё брожу по земле… Это моё проклятье всё ещё держит меня. Выходит, не зря я здесь, не хватает именно этого, завершающего действа. Мы с тобой сделаем всё, чтобы извести этот род под корень, милая! Согласна?

Срывающимся голосом девочка шепчет на ухо старухе несколько слов. Та приподнимает в изумлении седые кустистые брови — и хихикает, показывая крепкие жёлтые клыки.

— Хорошо, милая, хорошо, мы не будем его убивать! Ты получишь новую игрушку! Послушную, приползающую каждый раз к тебе на коленях, исполняющую всё, что прикажет твой чудесный голосок! И пусть он мучается от неразделённой любви, как я когда-то!

С ужасом, до заледенения в затылке, Филипп понимает: «Игрушка» — это он.

Он видит, как две пары рук — одна, с совершенной формы пальчиками, с полированными ноготками и другая, обтянутая пергаментной веснушчатой кожей, с хищно загнутыми когтями — собирают в подол, подставленный маленькой Лулу, головки хризантем, ещё не увядших, щедро рассыпанных и расставленных на могилах, подножиях гробниц, из вазонов семейных склепов… И как только в юбочном мешке могут уместиться сотни и сотни цветочных головок? Они проваливаются в ямку подола, словно в бездонную пропасть. Вот одряхлевшая Онорина заострённой щепкой чертит на песчаной местине круг, вписывает в него богомерзкую гексаграмму, окружает закорючками, похожими на руны…

И Филиппа валит с ног лавина любовного жара и тоски не-обладания… Именно так застал его однажды самый первый приступ.

Вот уже подросшая Лулу, хмурясь сосредоточенно, рассыпает на мраморной столешнице мерзкий состав из высохших лепестков. Богатая спальня незнакома графу, но она обтянута голубым и белым шёлком и бархатом, цветами де Сансу, второго мужа Анжелики… Вот она, копируя ведьму, взмахивает руками, словно крыльями, и шепчет что-то на непонятном наречии. Сердце Филиппа знакомо пронзает невидимый раскалённый гвоздь.

Не успевает он опомниться, как картинка сменяется новой.

«Довольно!» — хочется возопить ему, — «я больше не выдержу!» Но пальцы крепче вцепляются в заветный амулет на шейном шнурке. Нужно оставаться мужчиной. Что-то подсказывает: не зря ему даны подобные откровения.

Он видит комнату в старом Лютецком особняке — ту самую, куда ещё недавно мечтал проникнуть в поисках люби… нет, предательницы! Ведьм…

«Ведьмы», — потерянно шепчут губы. «Ах, Лулу, как ты могла… Я-то думал, ты кого-то нанимала, а ты сама, сама… неужели продала душу дьяволу?»

И вновь — круг. И опять — гексаграмма, и зелье-порошок, и палочки рун, изгибающиеся, словно живые, в отсветах свечей. Могучий вихрь проходит по комнате. Тело цепенеет… и выгибается в страшной судороге, но он упорно сжимает защитный амулет, как последнюю надежду на спасение.

И тогда на его руку поверх ложится другая, лёгкая прохладная.

«Дай, посмотрю…» — шепчет знакомый голос.

«Не отдам». Кажется, он даже мысленно стискивает зубы. «Это — всё. Это спасение».

«Это сделал мой учитель. Я лишь довложу туда то, чего ему не хватило… Доверься мне».

Довериться? Ты всего лишь…