Любимой? Тьфу! Прочь, наваждение!

Глубоко вздохнув, насколько мог, задержал дыхание. Выдыхал медленно, и затем терпел, до боли в лёгких, до радужных кругов под закрытыми веками. Воздушное голодание отвлекло организм от безумных мыслей, заставив сосредоточиться на более насущном — жизни. Так можно было обманывать низменные инстинкты, перебивая их самым древним — жаждой самосохранения. Стараясь по-прежнему сдерживаться, вновь открыл глаза.

Кажется, его манёвров никто не заметил. С виду — стоит себе гость у окна и стоит: может, задумался, или решает, к какой компании ему присоединиться: к мужчинам ли у камина, потягивающим ликёр и обсуждающим нечто забавное, судя по вспышкам сдерживаемого смеха, к дамам ли, которых развлекал непривычно улыбчивый маршал Модильяни — вон герцогиня так и прыснула от его слов… Нужно было уводить мысли подальше от образа искусительницы.

Поэтому он перевёл взгляд на дамский уголок. Недосчитавшись в пышном цветнике одной из прелестниц, сосредоточенно нахмурился. Кого здесь не достаёт? Ах, да, маркизы де Клематис. А среди мужских голосов, доносящихся от камина, явно не хватало раскатистого рыка Его Величества, души подобных дружественных компаний, весьма ценившего, кстати, общество преданного друга, герцога Эстрейского, с которым по занятости своей встречался редко, а потому дорожил подобными минутами.

Убедившись, что приворотная удавка и впрямь ослабла, Филипп с благодарностью сжал пальцы: будто не к амулету прикоснулся, а к руке мудрого лекаря, не оставившего его в заботе даже после того, как покинул этот мир. Спасибо тебе, почтенный старец.

Из столовой, где всё ещё пировали дети, послышался взрыв смеха, даже чьё-то восторженное повизгивание. Затем грохот отодвигаемых стульев, топот ног, будто вся компания разом сорвалась с места и…

В дверном проёме показалась сияющая от восторга тёмная мордашка. Странное существо, обряженное в платьице юной Мари Эстрейской, ринулось к дамам. На пороге застыл Назар, слуга… или кто теперь разберёт — слуга либо воспитанник? — восточной гостьи. Похоже, он был изрядно сконфужен.

— Мама, мама! — звонко верещало существо с тельцем герцогской дочки, но с совершенно чёрным личиком, лишь белели незатронутые тёмным веки. — Посмотли, какая я класивая!

Надо отдать должное герцогине Марте: та не завизжала от ужаса, не вспрыгнула с ногами на диван, словно увидев ядовитую мышь — а многие светские красавицы так и поступили бы на её месте. Она лишь всплеснула руками:

— Детка! Радость моя, что это такое ты с собой сотворила?

В три прыжка очутился рядом с крошкой её светлейший отец, казалось, вот только что поглощённый беседой с гостями. Первым же делом провёл пальцем по щеке дочурки — и с недоумением уставился на отпечатавшуюся черноту. А на лоснящемся чёрном лице девчушки пролегла белая полоса.

— Силы небесные! — облегчением выдохнула герцогиня.

— Это что ж такое, а? — грозно спросил герцог, выпрямляясь. — Мари! Где ты нашла эту гадость?

— Ой-ой-ой!

Но запричитала совсем по-ребячьи отнюдь не малышка. Подхватив подол широкого, полувосточного-полуевропейского платья, сорвалась с места и заспешила к хохочущему ребёнку почётная гостья. Вслед за Ирис из-за шахматного столика неторопливо поднялся архиепископ, но вмешиваться не спешил, наблюдая за происходящим издалека. Филипп ощутил на себе его пристальный взгляд… и поспешно отвёл глаза. Не время… Дамы фыркали, изо всех сил стараясь сохранить серьёзные лица, и наперебой предлагали носовые платки. Потребовалось не менее пяти кусочков батиста, чтобы окончательно стереть с уклоняющегося от помощи личика чудесный состав.

— Ах, это моя вина, — приговаривала восточная гостья, меняя очередной платочек. — Да не вертись, детка, дай-ка, вот здесь ещё осталось… Уши-то, уши зачем вы намазали? И без того красиво… О Аллах, какое счастье, что настой не успел впитаться!

— Иначе что? — выдохнули дамы, а герцог сурово сдвинул брови.

— Иначе бы высох, закрепился… и держался бы недели три, не меньше. — Вздохнув, Ирис поднялась с корточек, сбросила целую охапку уже ни на что не годных лоскутов на руки подоспевшему лакею, и укоризненно взглянула на кроху, ничуть не напуганную возможными последствиями шалости. — Но вот что мне интересно: кто это тебя так изукрасил, джаным? А главное — откуда вы взяли…

Вздрогнув, обернулась:

— Назарка!

Её подопечный, судорожно сглотнув, перешагнул-таки порог гостиной. Понурился.

— Ну, что Назарка, сразу — Назарка… У меня и оставалось-то чуток. В скляночке. Хотел детишек повеселить. Мы тут… сперва руки разрисовывали…

Ирис схватилась за голову, его светлость герцог Эстрейский захохотал, женщины ринулись в столовую, откуда тотчас донеслись их аханья, восторженные вопли ребятишек и зычный голос домоправительницы, распоряжающейся насчёт горячей воды и полотенец…

Вновь накатила дурнота. Филипп тряхнул головой…

Оказывается, всё это время в эркерном проёме соседнего окна «господин Анри» о чём-то перешёптывался с госпожой маркизой, и сейчас удерживал её, рвущуюся вслед за остальными, за руку.

— Да пустите же! — безо всякого почтения к высочайшему титулу шипела Аннет. — Тиран, деспот, вот вы кто! А вдруг они вздумали и Анри заново покрасить? Я же его вовек не отмою!

— Так это краска? Скажи, Аннет, дорогая, это всего лишь краска? — умоляюще — вот ужас-то какой! — твердил король.

Маркиза гневно топнула.

— Ну да! Настой скорлупы грецкого ореха. Бомарше отчего-то взбрело в голову, что нас непременно нужно замаскировать… Может, он и прав, но больше у нас ничего под рукой не было, и мы нарядили Анри арапчонком…

— Так он нормальный? Аннет, бога ради…

Маркиза замерла, словно поражённая в самое сердце.

— Так вы что же…

Судорожно вздохнула

— Вы…

— Он нормальный? Белокожий, как и мы с тобой?

— Вы что, всё это время считали его… И всё равно признали сыном? Дофином? Наслед… наследником?

Глаза её наполнились слезами.

— О, Генрих!

— Дорогая… — пробормотал сбитый с толку монарх. — Но как же иначе?

По всей вероятности, он так и не понял, отчего эта странная женщина, недавно шипевшая рассерженной змеёй, готова зарыдать; но не преминул воспользоваться случаем. Притянул строптивицу за талию и запечатлел на устах нежнейший поцелуй. Не напористый, не властный, не собственнический — нежнейший. Чтобы, не ровён час, не спугнуть очарование мгновенья и столь хрупкое перемирие…

Что-то странное творилось со зрением Филиппа.

Граф по-прежнему видел короля и маркизу — но силуэты дрожали, расплывались… и вот уже у другого, витражного окна обнимается иная пара: он сам — и какая-то рыжеволосая женщина… Сморгнув и приглядевшись, граф понял, что мужчина лишь похож на него, но старше, черты лица крупнее, резче, а щеку пропахал застарелый глубокий шрам. Женщина склонила голову ему на грудь. Платье, хоть и выдавало в ней знатную даму, но было куда проще по фасону, без пышных юбок и сложных оборок, и отставало от нынешней моды лет на двести, не меньше. Да и двойник Филиппа выглядел не его современником, а словно сошедшим с полотна семейной галереи предком, тем самым, что жил ещё в эпоху последних Каролингов.