– А вот и нет! Чашу вам приходилось прятать ночью, в темноте, при свете фонарика. Спешка, видимо, дикая! И было это в кабинете, возле вашего стола. Думаю, что-то просыпалось рядом с амфорой, приходилось все заметать. Как тут все углядеть? А тут еще в холодильник ничего не помещается! Ну что, доказал я, что преступник вы?

Маша Гупт перестала опираться о плечо Новицкого. Выпрямилась. Глаза ее пылали.

– Нет! Емельян тут ни при чем! Остальное всё верно. Про ледяную чашу и про морозильник. И еще я всё время боялась, что кто-нибудь из полицейских сунет руку в амфору. Только в амфоре не опилки и не газеты, а пенопластовая крошка. В темноте я просыпала ее мимо амфоры, и все эти шарики валялись на полу, прямо в двух шагах от спрятанной чаши! Я увидела это, запаниковала и крикнула про смартфон. Мне нужно было время, чтобы хоть ногой затолкать эти крошки под стол. Ну и продукты в холодильник, конечно, заодно убрать.

– Молчи! – крикнул Новицкий, хватая ее за руку. – Что ты делаешь?! Они ничего не докажут!

Маша поморщилась:

– Не надо, Емельян!.. Надоело! Да, чашу стащила я. И произошло это стихийно, без особой подготовки, потому что про дождь с грозой и что отключат электричество мы, конечно, не могли знать. Накануне я попросила Емельяна отлить желатиновую форму с чаши. Он сделал ее по приблизительным размерам. Достать настоящую чашу с витрины мы, конечно, не могли. Мы отлили форму и, наполнив ее водой, поставили в морозильник накануне вечером, еще до дождя.

– Зачем отлили-то?

– Просто так, ради интереса. Думали, может, продадим вместе с мороженым или себе оставим. Емельян ушел. Я задержалась на работе и тихо сидела в кабинете. Охранник не знал об этом. Он думал, я тоже ушла. До охранника отсюда далеко, и свет не пробивается. И тут все загрохотало, полилось, выключился свет. Я сидела точно в оцепенении… нет, не боялась, а просто что-то нашло на меня… ночное такое… время точно остановилось… Еще какое-то время спустя на крышу упало дерево, потом в музей кто-то провалился или спустился, и они там ходили около чаши, тихо переговариваясь… Я хотела осторожно посмотреть, кто там, и, видимо, спугнула их. Они притащили лестницу и удрали через дыру в потолке… Я подошла к чаше, осветила ее… Она была такая красивая и так близко: только руку протяни. А дальше… не знаю, что на меня нашло! Я вернулась в кабинет. Открыла морозильник. Оказалось, что наша отливка успела застыть еще до отключения света. Взяла отвертку… Времени у меня было много, и я знала, когда у охранника обход. И что камеры не работают, тоже знала. На место чаши я поставила ледяной слепок.

– А Емельян? Он не догадался? – спросил папа Гаврилов.

– Догадался. Утром, обнаружив, что пропал слепок чаши из морозильника, он моментально сообразил, кто во всем виноват, ругался, кричал, что я сумасшедшая, но покрывал меня. И Кристина знает, что чашу взяла я. Когда ночью она позвонила, чтобы сказать, что крышу музея проломило деревом, то через стенку услышала мелодию моего телефона. И она поняла, что я в кабинете. Вошла в музей, а тут я вожусь с чашей… Кристина стала меня отговаривать, мы поссорились, но чашу я не отдала, и Кристина вернулась к себе.

– Но зачем вы взяли чашу? – спросила Вика.

Маша всхлипнула и вытерла нос запястьем. Это был хищный всхлип и хищное вытирание носа.

– Взяла и взяла! Я знаю, что виновата, но все это было как во сне. Ночь, темнота, музей. Какие-то шорохи снаружи, вода капает через дыру в потолке. Моими руками точно кто-то двигал, будто это не я!

– Но зачем? Цель же, наверное, была!

– Была! Я думала: может, хоть что-то изменится! Я не хотела продавать эту чашу, хотела только привлечь внимание ко всему вот этому!

Маша опять всхлипнула.

– Сначала Емельяна, замечательного художника, практически воскресившего этот музей, делают гардеробщиком в пустом гардеробе, куда за день сдают две куртки! И это зимой две. А летом вообще ноль! И еще говорят: скажи спасибо, что хоть так, что не на улицу! Мне наплевать на полставки! Я и гардеробщика любить буду. Но моей маме не наплевать! Она говорит мне об этом сто, нет, двести раз в день!.. А завтра и ставку гардеробщика уберут, и тут останется один мой папа, который ночью будет ходить с двустволкой и охранять торпеды, а днем проводить экскурсии! Может, хоть тогда родители оставят меня в покое!

Директор Гупт, до того помалкивавший, не выдержал и выскочил из своего укрытия.

– Какие такие «родители»? У тебя нет родителей, преступная дочь! У тебя есть папа и мама! До какого позора я дожил! Правнучка профессора украла из музея чашу и теперь сядет в тюрьму, и я буду сушить ей сухари! И ради кого все это? Ради гардеробщика! Нет, я выведу на чистую воду этого интригана! Это он подговорил тебя! – закричал Гупт, бросаясь на Емельяна.

Новицкий, не растерявшись, сунул в руки директору авиабомбу, и тот застыл с ней, боясь уронить.

– Ты что, хочешь сказать, что она настоящая? – тревожно спросил он.

– А вы что, хотите сказать, что в нашем музее ненастоящие авиабомбы? – отвечал Новицкий.

– Я тебя всё равно посажу! У меня есть связи! Даже моя жена не знает всех моих связей! – пригрозил Гупт, нянча авиабомбу в руках.

Воспользовавшись тем, что ее отец стоит с авиабомбой и не знает, куда ее приткнуть, Маша Гупт подошла к нему сбоку и вполголоса сказала что-то ему на ухо. Гупт покачнулся. Руки его разжались. Авиабомба медленно соскользнула на пол – и не взорвалась. Саша быстро подхватил ее и полез с ней под стол. Он всю жизнь мечтал о личной бомбе, но его мечта никогда не сбывалась. До этого часа.

Маша продолжала что-то быстро бормотать, касаясь руки отца. Гупт слушал ее как завороженный.

– Какой еще внук? Откуда у меня внук? У меня нет внука! – непонимающе переспросил он. Впрочем, соображал он быстро: – А мама знает?

– Не уверена, – отозвалась Маша.

– А кто ей будет собщать? Я буду? А твоя мама мне что скажет? О, я наперед знаю все, что она мне скажет! Нет, я точно посажу этого гардеробщика! Садись прямо сейчас! На этот стул садись и сиди!

И Гупт опять принялся потрясать кулаками.

– Пап, сними очки! – мягко попросила Маша.

– Зачем? – напрягся Гупт.

– Ну просто сними, и всё. Что тебе, жалко?

Гупт растерялся.

– Но я же тогда ничего не буду видеть! – возразил он.

– А что тебе надо видеть? Ты и так уже всё увидел! – И Маша сама сняла с него очки.

Директор зашарил вокруг руками.

– Странное такое ощущение! Вы все такие контуры! Лица – розовые пятна! – жалобно сообщил он. – И что теперь будет? Я спрашиваю вас: что будет с моей Машей и с этим гардеробщиком? Может, все-таки посадить хоть гардеробщика? Не сажать же моего внука вместе с его преступной матерью!

– Да никого не надо сажать! – устало сказал папа Гаврилов.