Туман резко рассеивается. Моё зрение словно распахивается, и теперь я вижу деревья за его спиной, кружевную пелену ивовых ветвей в их слабом шелестении. Лунный свет льётся сквозь занавеси листвы, заливая всю поляну холодом и белизной. Очертания предметов снова резкие, и моя кровь обращается в лёд.

– Это всё было иллюзией. – Гашпар роняет руку. На его подбородке остаётся высыхающее пятно сока, тёмное в прохладном лунном свете. – Какая-то магия этого создания.

Мой разум пытается осмыслить эту вероятность; воспоминания трепещут, словно ветер среди мёртвой листвы. Я помню, как страх обратился в желание так же быстро, как сладкий сок скопился у меня во рту, как болезненный яд разгорячил мою кровь. Возможно, то было эхо очарования твари, сохранившееся после её смерти, – аромат, застывший в воздухе прежде, чем ветер унёс его. Бросаю взгляд туда, где лежало тело девушки. Не осталось ничего, кроме иссохшей челюсти, пористой от слишком быстрого разложения.

Но это лишь раскрепостило меня, как хорошее вино. Мои разум и тело принадлежали мне, как и мои бездумно блуждающие руки, и предательское напряжение меж бёдер. Бессмысленно и постыдно, но даже сейчас я не могу совладать с угасающим желанием, и сок всё ещё горит на губах.

– Думаешь, какая-то мёртвая тварь способна шевелить твоими губами и языком? – спрашиваю я, давясь смехом. – Возможно, её яд натолкнул тебя на эту мысль, но едва ли тебя можно было назвать безвольной обмякшей марионеткой. Честно говоря, «обмякший» – вообще не то слово, которым я обозначила бы…

– Замолчи, – рычит он, а лицо у него красное, как никогда раньше. Глаз прищурен, угольно-чёрный. Он поднимает с земли свою повязку и снова надевает на голову. – Если расскажешь об этом кому-нибудь, тебя просто назовут безумной.

От ледяной жестокости его слов у меня перехватывает дыхание. Смотрю, как он надевает шаубе и подхватывает топор. Стиснув зубы, отведя от меня взгляд, он опять воплощает собой Охотника – та же тёмная фигура, что являлась в моих самых жутких кошмарах и уж точно никогда – в моих похотливых фантазиях.

– Ещё один грех в твоём списке? – Голос у меня дрожит, а туника всё так же сползла, обнажая одну грудь. Натягиваю её, краснея, начиная осознавать боль от его отказа. – Когда поклонишься в ноги Иршеку, ты попросишь Крёстного Жизни простить тебя за поцелуй с волчицей? А как насчёт всех тех ночей, которые ты провёл, защищая её от холода? Там-то не было мёртвого чудовища, шевелившего твоими руками и ногами.

Его пальцы крепче сжимают рукоять топора. На миг мне кажется, что Охотник поднимет своё оружие на меня – даже после всего этого, после всех пройденных вместе миль и холодных ночей в Калеве, после того, как он очернил свою душу, спасая мне жизнь. Но Гашпар лишь смотрит на землю, а потом качает головой.

– Это были чары, – говорит он. – Почему ты пытаешься убедить меня в обратном? Ты – волчица, я – Охотник. Ты же сама раньше говорила, для тебя я не больше чем чудовище. Всё, что случилось, – наш общий позор.

Те крохотные крупицы разумного, что есть в его словах, тонут в кипении моей ярости. Когда я слышу, как он говорит этим тоном принца с его жестоким придворным красноречием, меня охватывает самое горькое и жестокое чувство. Почти без всяких колебаний я открываю старую рану, заставляя его разделить мою боль.

– Я – не настоящая волчица. Ты помнишь это с той ночи на Чёрном Озере. Я уже повернулась спиной к своему селению – я ведь не какая-нибудь тупая псина, бегущая обратно к своему злому хозяину за очередными побоями. И ты тоже не настоящий Охотник, за исключением твоего стыдливого благочестия и твоей рабской собачьей преданности отцу, который показывал тебе разве что остриё своего клинка.

Гашпар вздрагивает, но этого недостаточно, чтобы заставить меня пожалеть о жестокости моих слов. Отираю красный сок с губ и пытаюсь унять горячий клубок слёз внутри. Возможно, я желала поцеловать его, чтобы доказать, как мало меня заботил мой народ, и мамина коса в кармане, а ведь мамину жизнь оборвал какой-то Охотник по велению его отца. Может быть, я хотела забыть, что между этим местом и Кирай Секом я – не язычница и не Йехули, а просто глупая девчонка, находящая утешение в холодных мёртвых вещах. Может быть, я хотела, чтобы его прикосновение стёрло меня.

А может, наоборот, я желала, чтобы его поцелуй помог мне обрести форму, желала увидеть, как моё тело преображается под его ладонями. Я не знаю, кем я была с ним в эти последние недели, потакая каждому извращённому позыву, убивая жирных дремлющих кроликов и открыто заявляя, что ненавижу собственный народ. То было моё злобное «я», и возможно – наиболее истинное.

Гашпар встречается со мной взглядом; чёрный глаз блестит отражённым лунным светом. Он проводит ладонью по тёмным волосам – той же ладонью, которой сжимал моё бедро, притягивая ближе, не в силах насытиться этой близостью. Его лицо такое суровое, что на миг я и правда почти готова поверить, что произошедшее было лишь чарами алого сока на наших губах. Но когда он говорит, его голос пронизан тоской.

– Чего ты хочешь от меня? Ты меня уже погубила.

Глава тринадцатая

Недалеко от того места, где река Илет змеится, проходя через Кирай Сек, земля становится гладкой и плоской, а зелёная трава – мягкой, как лён, там, где она отмечает край Великой Степи. Великая Степь поглощает почти весь Акошвар, а также столицу и широкие плодородные луга, которые мерзанцы теперь пытаются завоевать и сжечь. Но на горизонте не горят вражеские огни, лишь темнеет зыбь нашего молчания, почти осязаемая. Никто из нас не проронил ни слова почти два полных дня.

Мой гнев прогорел быстро, и на смену ему накатило отчаяние; вся моя порывистая уверенность увяла, как пшеничный стебель. Молчание дало разуму возможность пробежать по всему беспокойному кругу, и снова вернуться к предчувствию безнадёжности: я обрекла себя, решив идти прямо в руки врага. А наша встреча с тем созданием стоила мне даже хрупкой защиты, которую дарила близость Гашпара. Когда мы доберёмся до города, подозреваю, что он бросит меня навсегда.

Нутро наполняется постыдной затаённой болью. Я не должна оплакивать утрату благосклонности Охотника или с жадностью думать о его касаниях. У язычников нет ритуала покаяния, как у патрифидов – никаких исповедей с битьём челом об пол, – но мне всегда приходилось расплачиваться за свои ошибки по-другому. Теперь я