Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смесь страха и гнева вскипает у меня в груди, обжигая, как боль в старой ране. Гашпар ведёт меня по тракту, и мы присоединяемся к толпе патрифидов, среди суматохи, возмущённых возгласов и тихих молитв. Их глаза блестят на грязных лицах, точно острия ножей, яркие и острые; взгляды устремлены к воротам и дворцу, цепляющемуся за старые деревянные стены. Кажется, никто из них не заметил, что к процессии присоединилась волчица.
– Ты определённо выбрала самое опасное время для прибытия в Кирай Сек, – тихо говорит Гашпар, и в его голосе я различаю сдерживаемое беспокойство. – Нет худшего дня для волчицы, когда патрифидское рвение в столице достигает своего апогея.
Я лишь смотрю на него, пока наши лошади пробираются сквозь толпу. Ярость, похороненная в глубине моих костей, вырвалась на поверхность, словно старый корабль, вытащенный со дна моря.
– Нет ни единого дня, когда волчице в столице было бы безопасно. Не забывай, изначально ты хотел привести меня сюда в качестве пленницы. На городских стенах ещё осталась кровь? Там, где ваш Святой Иштван выставлял свои трофеи.
Гашпар моргает; на его лице – тень бледного румянца.
– Я не знал, что эта история дошла до твоего селения.
– Конечно дошла, – мои четыре пальца сжимают поводья так сильно, что побелели костяшки. – Думаешь, мы просто сидим у костра, бездумно повторяя легенды о наших великих героях и богах? Каждый мальчик и каждая девочка в Кехси узнают эту историю ещё до того, как учатся говорить: о том, как король Иштван пригвоздил сердца и печень языческих вождей к воротам Кирай Сека. Как он с гордостью демонстрировал эти трофеи своим гостям с запада, дабы они увидели, каким святым стал Ригорзаг.
Гашпар многозначительно смотрит в сторону, но его руки тоже крепче сжимают поводья.
– Не нужно тебе было приходить сюда.
Я с ним не спорю. Мой разум – клубок грозовых туч, отражающих небо над головой. Возможно, вся суть бытия язычником – это страх, что тебе вырежут сердце или печень. В этом смысле я ничем не отличаюсь от других волчиц с их лёгкой магией и злобными улыбками, что бы там ни говорили Котолин или боги.
Бурлящая толпа вносит нас через ворота. В Кирай Секе воняет так сильно, что жжёт в глазах – из каждого открытого окна и двери валит дым, от всех деревянных домов, которые лепятся друг к другу и наваливаются, словно неуклюже срубленные деревья. Улицы – твёрдая сухая земля, и с каждым шагом поднимается жёлтая пыль. Всю жизнь я представляла себе, что город окажется чистым и светлым, как лес в снегу, а его жители будут тучными и сытыми, словно медведи в зимних берлогах. Но Кирай Сек откровенно уродлив, как и его горожане. В их дёснах теснятся зубы, гнилые, как рушащиеся колокольни; их челюсти отвисли, как обветренные крыши их домов. Откуда-то издалека я слышу звон колокола, гул кузнечных мехов и поток проклятий, сыпящихся изо рта какого-то седого купца. Процессия течёт налево, по направлению к дворцу, но я останавливаю лошадь, растерянная, запыхавшаяся. В ушах звенит.
Гашпар тоже останавливается и повышает голос, чтобы перекрыть шум:
– Если хочешь найти своего отца, тебе придётся отправиться на Улицу Йехули. Это…
Но я не слышу остальных его слов, лишь вижу вдалеке два чёрных пятна, две фигуры на обсидианово-чёрных скакунах, несущихся сквозь толпу. Охотники.
Гашпар рядом со мной напрягается. Охотники направляются к нам, их взгляды пригвождают меня к месту, словно брошенные дротики. Гашпар подаётся ближе ко мне и яростно шепчет:
– Ни слова.
Из меня вырывается безумный смешок – я вне себя от ужаса.
– Ты действительно считаешь, что я собираюсь рассказывать о нашей интрижке, дурак? Как бы мне ни приятно было осознавать, что я запятнала твою чистоту, меня больше заботит, чтобы Охотничьи топоры не вонзились мне в спину.
Гашпар поджимает губы, подавленный.
– И ещё, – цежу я, – если хочешь убедить их, что не нарушал обета безбрачия, прикрой-ка синяк на шее.
Он становится пунцовым и дёргает за ворот шаубе. Через пару мгновений Охотники уже приближаются к нам; сильный ветер развевает их плащи. Оба коротко пострижены, с лицами худыми, как морды лисов посреди зимы. У одного отсутствует левое ухо.
Гашпар кивает каждому из них по очереди, всё ещё удерживая ладонь на шее сзади.
– Фарентс. Миклош.
Безухий, Фарентс, прищуривается.
– Барэнъя. Долго же тебя не было. Король уже полмесяца спрашивает про волчью девчонку, а твой брат почти дождался своего часа.
Меня поражает, как фамильярно Охотники обращаются к нему, законному принцу Ригорзага, но я стараюсь не выказывать ужаса.
– Знаю, – отвечает Гашпар. – Но теперь волчица у меня, и я отведу её во дворец, как только закончится пир.
Другой Охотник, Миклош, переводит взгляд с Гашпара на меня. И холод этого взгляда проникает сквозь мой волчий плащ, словно луч ледяного лунного света.
– А где остальные? Пехти и Фёрко, Имре…
Лицо Гашпара вдруг становится непроницаемым, плечи поднимаются, словно он борется с подступившим чувством вины. На какой-то безмолвный позорный миг мне почти хочется переложить бремя с его плеч на свои, взять на себя вину за их смерть, даже если это окончательно обречёт меня в глазах Охотников. Но Гашпар говорит первым.
– Мертвы, – бесцветным голосом отвечает он. – Чудовища Эзер Сема устроили засаду. Мы с волчицей едва выжили.
Словно их дёрнули за невидимые нити, оба Охотника вдруг прижимают два пальца к груди, прикрывают глаза в поминальной молитве, а когда снова открывают, Фарентс говорит:
– Три добрых патрифида погибли, и за что? Чтобы король мог получить сво…
– Осторожнее, – коротко говорит Гашпар, и Фарентс тут же замолкает. – Пока мой отец занимает трон, ваши клинки по-прежнему принадлежат ему согласно присяге.
– Да, и мы бы предпочли, чтобы он так и оставался на троне, несмотря на его склонность к языческой магии, – отвечает Миклош, бросив на меня ещё один тяжёлый взгляд. – В твоё отсутствие Нандор стал ещё невыносимее, Барэнъя. Ведёт себя как ребёнок, для которого этот город – игрушка, которой он не желает делиться. Ему будет неприятно снова тебя увидеть, но полагаю, этого удара будет достаточно, чтобы немного выбить его из колеи… пока. Ты должен