У меня в горле застывает комок страха, но Гашпар даже не вздрагивает.

– Я пойду, как только разберусь с волчицей. Если найдёте графа Коронена – сможете остановить Нандора.

Фарентс склоняет голову в знак согласия. Они с Миклошем заставляют коней попятиться, а потом толпа уносит их прочь, как коряги по реке, бегущей к дворцу. Как только они уходят, Гашпар поворачивается ко мне, и его лицо снова становится жёстким.

– Я отведу тебя на Улицу Йехули, – говорит он бесстрастно, только во взгляде сверкает огонёк, похожий на пламя свечи, колеблемое ветром. – И оставлю тебя там, как только ты найдёшь своего отца.

Киваю, не веря самой себе, что смогу заговорить без слёз или не скажу что-нибудь ужасно глупое. Тот же колокол звонит снова, и этот звон эхом отдаётся в земле, вибрирует в моих пальцах рук и ног. Ветер доносит до нас запах пепла и дыма. В два оборота наматываю поводья на руку, направляя лошадь против течения толпы.

Улица Йехули – тихая, словно зимнее утро в лесу, до того, как лисы в белых шаубе вылезают из своих логовищ. На верёвках, тянущихся от окна к окну, сушатся шерстяные чулки и муслиновые платья, трепеща в пустоте, словно призраки на прищепках. Я ожидала вспышку узнавания, некое озарение давно похороненного воспоминания, словно моя память должна вспыхнуть как спичка, но ничего подобного нет… Улица Йехули вьётся передо мной, и каждый приземистый серый дом похож на предыдущий, словно блеклые отпечатки пальцев на фоне темнеющего неба.

– А где все? – шепчу я. Тишина кажется небезопасной, и я не хочу её нарушать.

Гашпар хмурится, глядя на меня, и стискивает челюсти. Я отвлекаю его от его задачи, но не могу переживать ещё и за это – не когда у меня пересохло во рту, а сердце бешено колотится.

– Сегодня священный день для Йехули, – отвечает он. – В этот день их бог запрещает им трудиться.

– И все эти дома… – замолкаю, окидывая взглядом улицу, лачугу за лачугой.

– Дома Йехули. Им запрещено селиться в любой другой части города, кроме той, которую назначил сам король.

Ветер треплет мои волосы, развевает мех волчьего плаща. Мне невероятно холодно. И одна из мерзких песенок Котолин поднимается из недр памяти: «Рабы Йехули, Йехули мразь. Поклоны бьют, едва родясь».

– Ты знаешь, где живёт мой отец? – спрашиваю я чуть слышно.

Я отмечаю момент, когда лицо Гашпара смягчается, и разжимаются зубы, но уже в следующий миг он снова становится суровым, будто только что вспомнил, что я должна быть ему отвратительна.

– Нет, – отвечает он. – Тебе придётся постучаться и посмотреть.

Здесь он должен был со мной распрощаться, уйти вниз по улице Йехули и скрыться, оставив меня на милость судьбы. Но Гашпар лишь неподвижно сидит на спине своего скакуна; его спина прямая, точно клинок. Волна горячей благодарности и болезненной нежности поднимается в груди, но я подавляю её.

Спрыгиваю с лошади; кровь грохочет в висках. Весь ужас ситуации снова и снова настигает меня, и мой разум полон мыслей о вырванных сердцах и печени, об отчаянных предупреждениях Вираг. Здесь, в Кирай Секе, мой волчий плащ вполне может стать саваном. Каждое мгновение без отца – это шанс для любого патрифида снести мне голову.

В яростной панике бросаюсь к ближайшей двери и грубо колочу в неё, потом отступаю, тяжело дыша. Через несколько мгновений дверь распахивается, старые петли скрипят. С порога на меня смотрит, моргая, коренастая женщина, держа под мышкой книгу с золотым обрезом.

– Что всё это значит? – сердито спрашивает она, и я её не виню. Я, должно быть, выгляжу полубезумной в своём волчьем плаще и тунике, испачканной алым соком.

Заставляю онемевшие губы шевелиться.

– Я ищу Жидо Жигмонда, – говорю я. – Это его дом? Вы не знаете…

Женщина сдавленно смеётся и захлопывает дверь прямо перед моим носом.

Всё происходит слишком быстро, я даже не успеваю осознать. Мой разум едва осмысливает её отказ, а ноги уже несут меня к следующему дому. Слышу, как Гашпар соскальзывает с коня, и к тому времени, как вторая дверь с грохотом распахивается, он уже стоит прямо у меня за спиной.

– Я ищу Жидо Жигмонда, – говорю я прежде, чем мужчина успевает заговорить. – Это его дом? Вы знаете, где он живёт?

У мужчины длинные вьющиеся чёрные волосы с серебряными нитями. Когда он открывает рот, я вижу, что один из его зубов покрыт серебром. Нащупываю в кармане монету, готовая показать её как немое, бесполезное подношение.

– Мы здесь все Жидо, девочка, – усмехается он. – Жидо – имя, которое дали нам патрифиды, чтобы не запятнать свои патрифидские уста словами нашего языка.

А потом он закрывает дверь, не проронив больше ни слова. У меня подгибаются колени, когда я медленно поворачиваюсь к Гашпару. Лицо у меня горит, а горло сжимается от стыда и гнева.

– Почему ты мне не сказал? – требовательно спрашиваю я. – Хотел, чтобы я выглядела глупой простачкой, тупой волчицей, которую ты притащил из лесов, чтобы научить цивилизованности?

Некоторое время Гашпар не отвечает, лишь смотрит на меня, стиснув зубы. В его взгляде я вижу знакомый блеск печали.

– Я думал, ты знаешь, – наконец отвечает он. – Я и не подозревал, как мало тебе рассказывали о Йехули и о том, как они здесь живут.

Не хочу больше ничего слышать. Щёки у меня всё ещё горят, когда я поворачиваюсь на каблуках и направляюсь к следующему дому. Краска отслаивается от деревянных стен длинными красными языками, а у двери прибит какой-то предмет, похожий на серебряный свиток. На нём целая вязь букв Йехули, от которых слезятся глаза и мутнеет разум, словно я вглядываюсь в туманный силуэт на горизонте.

Дверь открывает другая женщина. У неё каштановые волосы, аккуратно заплетённые в косу, словно чеснок в связку, а цвет глаз неопределённый, орехово-зелёный. В её чертах я словно в расплывчатом зеркальном отражении различаю и свои – рыжеватый оттенок волос, вздёрнутый нос, маленький беспокойный рот. И в это застывшее мгновение мне удаётся убедить себя, что я нашла отчий дом, и что эта женщина приходится мне тётушкой или двоюродной сестрой, или, может, даже родной.

– Это дом Жигмонда? – спрашиваю я голосом, сдавленным от надежды.

Женщина грустно качает головой.

– Не в Шаббос, – шепчет она и закрывает дверь.

Её отпор проникает сквозь моё оцепенение. Мне приходится сделать ещё один быстрый вдох, чтобы не заскулить, хотя я знаю, что Гашпар видит боль, отразившуюся у меня на лице. Он тянется было ко мне, раскрыв