затянутую в перчатку ладонь, но потом резко отстраняется. Этот отказ от проявления доброты почти рушит меня. Я обнимала его так горячо, была с ним так близко, что он никогда больше не прикоснётся ко мне – как бывает, когда срываешь яблоко слишком рано, и оно гниёт прежде, чем ты успеваешь его съесть.

Когда я оказываюсь на пороге следующего дома, то больше не слышу шаги Гашпара за спиной.

Человек, который открывает дверь, достаточно молод, чтобы приходиться мне братом, но я не различаю в нём ни единой своей черты. На нём странная белая шляпа, похожая на женский чепчик, и она чуть соскользнула набок, когда возле уха ослабла завязка. Молодой мужчина уставился на меня, глядя несколько секунд, прежде чем ответить на мой пронзительный голос и полный отчаяния взгляд.

– Прошу, – говорю я. – Вы знаете, где я могу найти Жигмонда?

Лицо юноши бледнеет.

– Разве ты не слышала? Жигмонда забрали на суд у королевского дворца. Нандор велел взять его под стражу за то, что он работал в священный для патрифидов день.

Я врываюсь обратно в процессию празднующих; над головой клубятся и кипят грозовые тучи. Оказываюсь в потоке людей, снующих от одного рыночного прилавка к другому. Праздник Святого Иштвана, должно быть, самый крупный базарный день в году. Люди толпятся вокруг меня, сжимая в грязных кулаках монеты. Вокруг руки с буханками хлеба и длинными кольцами копчёной колбасы. Моя бедная сбитая с толку кобыла лягается и сбрасывает на землю вонючее ведро с форельими головами, от чего торговец рыбой разражается проклятиями. Кто-то продаёт пузатые мешки с красной паприкой, и этот запах прорезается сквозь все остальные, жжёт, словно соль на ране.

Гашпар протискивается сквозь толпу и умудряется поймать меня за край волчьего плаща, сдёрнув его с моей спины.

– Совсем с ума сошла? – рявкает он. – Все люди этого города – богобоязненные патрифиды, и в этот святой день их вера доведена до исступления. Они выстроятся в очередь у ворот, только чтобы доказать истовость этой веры, особенно мужчины. Для них ты прежде всего язычница, а уже потом – женщина.

Даже без плаща в толпе я выгляжу чудачкой среди угрюмых патрифидок с покрытыми головами и опущенными взглядами. Я едва слышу собственный голос за рваным яростным стуком своего сердца, когда огрызаюсь:

– А что прикажешь делать? Мой отец у Нандора.

– Я бы предпочёл, чтобы ты не была дурой, – отвечает Гашпар сурово, но взгляд у него отчаянный, умоляющий, и это заставляет меня остановиться, судорожно вздохнуть. – Если ты ворвёшься вот так во дворец, то обречёшь на смерть и нас обоих, и своего отца.

«Нас обоих». Он боится, что я разоблачу его как неудачника, который привёл не ту волчицу. Или что хуже – как неудачника, который целовал волчицу и обнажил перед ней горло, чтоб она вцепилась в него зубами. Мои страх и боль перерастают в ярость, и я больше не забочусь о достоинстве – ни о своём, ни о его.

– Неужели для тебя нет ничего более ценного, чем твоя чистота? – сплёвываю я. – Ты провёл слишком много ночей, лёжа рядом с волчицей, чтобы теперь краснеть и волноваться об этом. Я не собираюсь раскрывать тебя, так что прибереги своё жалкое возмущение при себе. Если ты прав, один из твоих высокочтимых благочестивых убийц первым вонзит клинок мне в спину, и твоя тайна умрёт вместе со мной.

Гашпар держит мой плащ в ослабевшей руке, ветер треплет его волосы, бросая пряди в лицо. В отличие от тех случаев, когда я упоминала наше свидание или его пошатнувшееся целомудрие, на этот раз его щёки не краснеют. Глаз сузился, словно щель амбразуры.

– Ты всерьёз думаешь, что меня волнует только это? – требовательно спрашивает он. – Если ты действительно намерена обречь нас обоих…

– Нет, – перебиваю я, думая о вырезанных сердцах и маминой косе в кармане. – Не нас обоих. Ты – по-прежнему Охотник, принц. Его сын. Худшее, что с тобой сделал отец, – это забрал твой глаз.

С трудом поворачиваю лошадь и лавирую в толпе. Вдалеке вырисовывается замок, похожий на огромную тёмную птицу, но он не отбрасывает тени, потому что не видно солнца. Осыпающийся камень Расколотой Башни – тёмная полоса на фоне угольно-чёрного неба.

Узкая улочка выходит на открытый двор, обнесённый воротами из чёрного дерева. Здесь празднующие толпятся так тесно, вытягивая шеи, чтобы разглядеть что-то над головой друг друга, что я не могу продвинуть лошадь дальше. Соскальзываю с седла и проталкиваюсь плечом сквозь толпы, мимо добрых патрифидок в белых чепчиках и патрифидов с мрачными потными лицами. Запах поджаристого хлеба проносится мимо меня, смешанный с чем-то более отвратительным и страшным.

Оттесняю локтем ткачиху с шестью зубами, которая хмуро смотрит на меня и в отместку царапает мне руку. Почти не чувствую, как царапнули её ногти. Я проталкиваюсь и проталкиваюсь, пока не оказываюсь в самом начале толпы, глядя на квадратный двор, мощёный грязными серыми камнями. В центре – толпа Охотников, а между ними мужчина-Йехули, стоящий на трупе убитой свиньи.

Желудок у меня сжимается при виде этой сцены. Подношу ладонь ко рту, а к горлу подступает желчь.

Руки мужчины связаны за спиной длинной потрёпанной верёвкой, натянутой от его рывков. На нём такая же странная белая шляпа, как и на том юноше, которого я видела на Улице Йехули. Отсюда я вижу край его лица, бледного, как убывающая луна. У него длинный нос и кустистые седые брови, а подбородок вызывающе вскинут, словно он не в силах даже смотреть на спёкшуюся кровь под ногами.

Во дворе стоят ещё двое мужчин. Один – сгорбленный от старости, закутанный в унылые рыжевато-коричневые одежды патрифидского святого. Он моргает своими маленькими блестящими глазками, словно коричневый крот, а пальцы сжимают железную подвеску на шее.

Второй слишком молод, чтобы быть королём, но не эта мысль занимает меня сильнее всего. Всё, что приходит на ум, – это что передо мной самый прекрасный мужчина, какого мне только доводилось видеть. Он не старше Гашпара, с красивым, почти мальчишеским лицом, а его доломан цвета бархатного тёмного вечера. Его каштановые волосы свободными кудрями ниспадают на шею, словно в насмешку над остриженными головами Охотников вокруг него. Его кожа похожа на блестящий отполированный опал, а под пушистыми золотистыми ресницами сверкают голубые глаза. Когда он улыбается, на щеках появляются неровные ямочки – крохотный изъян на идеальном лице, при взгляде на которое перехватывает дыхание. И все остальные его черты рядом с этим маленьким несовершенством кажутся лишь прелестнее.