поверх края ведра; половина её лица похожа на восходящую бледную луну.

– Ты хуже всех, что мне попадались, – говорит Охотник.

И я не знаю, что он имеет в виду под «хуже» – безобразнее? Грязнее? Безнравственнее? Или всё вместе? У меня едва хватает сил, чтобы оскалиться в ответ.

– Лойош, не зли её, – протестует служанка. Я вижу, что она беспокоится не о том, чтобы ранить мои чувства, а о том, что я могу наброситься на неё в гневе. И за это я едва ли могу её винить – выгляжу я, наверное, ещё хуже, чем пахну, и я чувствую себя скованным, преследуемым и голодным созданием.

– Волчиц невозможно ранить, Рика, – упрекает Охотник. – Это бездушные твари, не мягче и не мудрее, чем те, чьи шкуры они носят.

Но Рика по-прежнему смотрит на меня широко распахнутыми глазами. У неё северное имя и лицо северянки, бледное, как очищенное яблоко. Калева далеко отсюда, и мне невольно жаль её – в основном потому, что ей выпала неудача пререкаться со мной.

– Мыть её – пустая трата воды, – говорит Лойош. – Но было бы большим оскорблением для короля представить её ему в таком виде.

Я подумываю ранить его или убить, но эта мысль мимолётна. Такой шаг не поможет мне сбежать, а лишь докажет, насколько я отвратительна, тем, кто уже и так питает ко мне отвращение. Я сижу в своей камере неподвижно, молча, когда Лойош распахивает дверь. Рика подходит ко мне с храбростью не большей, чем у пугливой лесной мыши. Я почти вижу, как подёргиваются усики.

– Пожалуйста, – пищит девушка. – Он будет в ярости, если ты этого не сделаешь…

Рика ставит ведро передо мной и прячется за спиной Лойоша. Я опускаю руки, наблюдая, как кусочки грязи отслаиваются с моих пальцев и плывут по воде, точно дохлые мухи. Вода такая холодная, что жжётся, но я вытираю щёки и нос, и даже смываю грязь, засохшую за ушами. Почему бы не умереть с сияющим розовым лицом?

Был ли у мамы шанс умыть лицо перед тем, как её убили?

Мне принесли костяной гребень, чтобы я расчесала спутанные волосы, и новую тунику из колючей шерсти, которая, как я знаю, будет мне слишком тесной, поэтому я качаю головой. Рика закусывает губу, глядя на меня так, словно вот-вот расплачется, так что я всё равно надеваю тунику, оцепенело сморгнув, когда на бедре разрывается шов.

– Ты не похожа на чудовище, – шепчет она себе под нос.

Я вспоминаю, сколько раз просыпалась в поту с криками, когда мне снились кошмары об Охотниках с блестящими острыми когтями под чёрными перчатками и не менее острыми клыками, и задаюсь вопросом, видят ли добрые патрифидские девушки вроде Рики такие же сны о волчицах, пожирающих их.

– Пошли, – коротко говорит Лойош, тыкая меня обухом своего топора.

На этот раз никто не натягивает мне на глаза капюшон, когда Лойош выводит меня, босую, из подземелья. Мы сворачиваем в длинные коридоры, изгибающиеся зловеще, словно змеиные языки. Маленькие квадратные окошки подмигивают звёздным светом – за то время, что я провела в подземелье, вечер уже сменился ночью. Наконец арочный дверной проём открывается, словно мрачно искривлённый рот, и мы оказываемся в Большом Зале.

На пиршественных столах уже поданы запечённые лебеди – шеи у них изогнуты, словно руки в белых перчатках, а клювы нетронуты. На блюде – жареный кабан с зелёным яблоком во рту; его бок вскрыт, обнажая начинку из сушёных вишен и цепочки сосисок. В центре два огромных пирога, вылепленные в форме двойных корон, и тарелки супа из красной смородины цвета озера на рассвете. Гашпар был прав – здесь нет крестьянской еды.

Гости-патрифиды поднимаются, когда я вхожу, и перешёптываются – словно прилив шелестит. У всех женщин покрыты волосы, а на головах платки или прозрачные вуали или дурацкие, похожие на коробки, шляпки, а каждый мужчина одет в шёлковый доломан, стянутый тканым красным поясом. Мужчины в Кехси носят такие же вышитые пояса, чтобы отпугивать лесных демонов, которые путают красное с кровью и думают, что их возможные жертвы уже мертвы. И в тот миг мне хочется смеяться при виде того, что эти набожные патрифиды тоже носят такие пояса, пока я не осознаю, что я и есть то зло, которое они пытаются держать в страхе.

Я, должно быть, замедлила шаг, потому что Лойош ещё раз резко меня толкает.

Над головой покачиваются железные люстры; пламя свечей мигает, словно тысяча глаз Эзер Сема во тьме. Моё сердце в смятении, когда я устремляю взгляд на помост впереди, где стоит длинный стол, накрытый белой скатертью. Вокруг – шесть стульев, а в самом центре, возвышаясь над белым покровом, словно дерево в снегу, стоит резной деревянный трон.

Сейчас трон пуст, но на пороге за помостом появляется группа фигур – сначала трое мальчиков, самому младшему из которых – не больше двенадцати. Все они одеты в изумрудно-зелёные доломаны. У одного из них светлые, словно покрытые инеем, волосы северянина; он нервничает, как оленёнок-альбинос, трепещущий под пристальным взглядом охотника. У другого – такие же каштановые волосы, как у меня, завивающиеся вокруг чересчур больших ушей. У последнего волосы цвета бука, с более тёмными каштановыми прядями. Это – юные внебрачные сыновья короля, все рождённые от разных матерей.

Нандор вышагивает за ними, и при виде его все гости вскакивают так быстро, что спотыкаются и наталкиваются друг на друга, словно стая украшенных драгоценностями птиц, когда выкрикивают свои благословения и молитвы. Нандор одет в доломан цвета слоновой кости с золотом. Интересно, он надел его уже после того, как омыл руки от крови моего отца?

Я не позволяю себе думать, что увижу здесь Гашпара, но он входит через арку последним, склонив голову, глядя на какую-то невидимую тропу, ведущую к помосту. Его чёрный доломан застёгнут до самого подбородка, скрывая синяк, который я оставила ему на шее. Он садится на самый дальний от кресла стул, рядом с мальчиком с волосами цвета бука, и улыбается младшему брату так нежно, что у меня перехватывает дыхание.

Я хочу, чтобы он поднял взгляд и увидел меня в толпе, с топором Лойоша, приставленным к моей спине. Не осмеливаюсь издать ни звука, но смотрю на него так пристально, словно могу заставить его посмотреть на меня, увидеть, что сделала его трусость.

Лойош подталкивает меня в угол зала, где я могу спрятаться за кованым железным канделябром. Снова задаюсь вопросом, стояла ли мама на этом самом месте в Большом