Калеву и мимо нашей южной границы с Мерзаном. По пути вдоль реки мы видели и другие зимние деревни. Их дерновые дома напоминали скальные выступы, а окошки горели оранжевым пламенем очагов, но мы старались избегать их, вместо этого держа путь сквозь чахлые заросли. Гашпар снова погрузился в молчание. Не знаю, что потрясло его больше: то, что его чуть не убила ведьма или что я спасла ему жизнь.

Стук копыт наших коней приглушён мягкой влажной почвой. Слышно лишь тихое, странно приятное журчание реки, несущей воды по склонам и долинам Сарвашвара. После встречи с ведьмой я испытываю головокружительное облегчение, приглушившее многие мои прежние страхи. То и дело вспоминаю, как её тело разваливалось в моих руках комьями красной глины и пылью, всё ещё оставшейся в складках ладони. Слишком долго я прожила в страхе, подстраиваясь под магию других волчиц, и это внезапное бесстрашие – словно песнь, которую так и хочется спеть. Слова и мелодия бурлят во мне смело, громко.

Сидя на спине своей кобылы, позволяю мышцам расслабиться; живот гложет голод. Когда я предлагаю Гашпару остановиться, чтобы я могла поохотиться, он мрачно смотрит на меня.

– Разве после такого может проснуться аппетит?

Хотела было сказать, что он говорит так же язвительно, как Вираг – это сравнение всегда заставляет его мрачнеть, – но при мысли о ней и о других жителях Кехси горло перехватывает, и эта смелая уверенность свёртывается, как прокисшее молоко.

– Если мне суждено умереть в Кирай Секе, лучше уж я умру с полным желудком.

Его лицо темнеет. Он никогда не ценил мой чёрный юмор, но теперь, кажется, это терзает его как-то иначе, когда я с легкомысленной улыбкой говорю о своей возможной смерти. Теперь он не краснеет от гнева, а только молчит, сжав губы в тонкую линию.

– Сначала нам нужно пройти немного дальше вниз по реке, – наконец говорит Гашпар. – Если мы хотим успеть к Празднику Святого Иштвана.

В ответ прикусываю язык. Хоть я и упомянула об этом в шутку, но по, правде говоря, я не позволяла себе думать о том, что ждёт меня в городе. Я лишь отчаянно цеплялась за свою монету и за уверенность, что смогу найти отца и, конечно же, защититься с помощью своей магии. Если я позволю своим мыслям блуждать достаточно долго, чтобы рассмотреть столько ужасных вероятностей, страх иссушит меня как срезанный полевой цветок, и я просто войду в один из тех дерновых домов и буду ждать, пока земля не сомкнётся над головой.

– Мы должны остановиться хотя бы, чтоб набрать воды, – отвечаю я. – Ты не очень крепко держишься в седле.

В ответ на это он мрачнеет, но не спорит. Мы останавливаем коней, бесшумно спрыгиваем на мокрую землю. Веду свою серебристую кобылу к реке, чтобы дать ей напиться, а Гашпар опускается на колени у русла. Да, я правда хотела остановиться, но я не лгала о том, как выглядит Гашпар, – хотя с тех пор, как мы покинули дом ведьмы, прошло уже несколько часов, лицо у него очень бледное, а меж бровей залегла тревожная складка. Что-то сжимается у меня внутри в ответной тревожной заботе. Теперь кажется почти невозможным, что когда-то я испытывала перед ним ужас и желала ему смерти. Гашпар снимает перчатки и опускает сложенные чашечкой ладони в воду, опустив плечи. В первые дни нашего путешествия я подумала бы, как легко сейчас было бы вогнать нож меж его лопаток, когда он поворачивается спиной. Теперь я смотрю лишь, как вода льнёт к его губам, переливаясь в предполуденном свете, нежная, как капли росы.

Склоняюсь рядом с ним, набираю в ладонь воды и подношу ко рту. Думаю о своих встречах на берегу другой реки, неподалёку от Кехси. В основном это было быстро и постыдно – колени в грязи, чтобы не встречаться взглядом, и иногда так резко, что на внутренней стороне бёдер оставалась кровь. Думаю, что когда те же парни водили Котолин на берег реки, то действовали нежно и медленно, словно извлекали жемчужину из ракушки. А потом, закончив, помогали ей смахивать грязь с плаща и выпутывать сухие листья из волос.

Гашпар вытирает рот тыльной стороной ладони и щурится на свету, наблюдая за мной. Так пугающе легко представить, как он лежит на спине на земле – думаю, он был бы неуклюжим и нежным, как оленёнок, а потом старательно бы скрывал любые синяки, которые у него бы остались.

Но конечно же, он скорее оскалится и ощетинится от прикосновения волчицы. С тех пор как Калева осталась позади, нет нужды прикрывать друг друга от холода. А если бы он почувствовал, как мои ладони пробегают по его обнажённой груди, то отпрыгнул бы от меня в изумлении.

Всё равно у меня возникает вопрос:

– Охотникам запрещено жениться?

Гашпар втягивает голову в плечи, и я слышу, как он делает вдох.

– Да. Это священный орден. Никому из мужчин не разрешается брать себе жён или иметь детей. – Он медлит. Лёгкий ветерок развевает чёрные вьющиеся пряди на лбу. – Почему спрашиваешь?

– Потому что знаю, что у вас, патрифидов, есть свои глупые законы, – отвечаю я, уже почти сожалея о своих словах. – Законы, запрещающие вам совокупляться кроме как на брачном ложе.

Ожидаю, что Гашпар буркнет что-то упрекающее и поднимется, стряхнув мой вопрос, как конь, избавляющийся от овода. Вместо этого он густо краснеет ото лба до подбородка, но не отводит от меня взгляд.

– Из всех наших законов этот нарушается, пожалуй, чаще всего, – говорит он. – Большинство Охотников приносят свои первые обеты, когда им восемь или девять. Они не знают, что обещают. Я полагаю, так проще – никогда не знать, без чего тебе придётся жить.

Я и сама краснею к тому моменту, когда он заканчивает фразу, но не желаю отступать и отказываться от завоёванных позиций. Гашпар по-прежнему смотрит на меня – настоящий подвиг благоприобретённой терпимости. Две недели назад он бы скрылся в лесу или пригрозил заткнуть мне рот.

– Значит, мне не следует тебя слишком жалеть, – говорю я, вытирая влажные руки о плащ. – Поскольку ты никогда не знал прикосновения женщины, полагаю, ты мечтаешь лишь о золоте и славе, и о том, чтобы однажды надеть корону своего отца. Чего ещё мужчинам желать?

Губы Гашпара дрогнули. В тот миг мне кажется, что он всё же отругает меня, но он говорит лишь:

– Меня сделали Охотником, когда мне было двадцать. У меня было достаточно времени, чтобы подумать, чего я лишаюсь.

Моргаю, не в силах