раньше и теперь гораздо благочестивее нас.

Гашпар почти не разговаривал со мной с тех пор, как мы покинули Калеву, и ветер и снег гнали нас на юг. Я предлагаю ему своих убитых кроликов только после того, как они освежёваны и обескровлены, но он не отвечает на мои попытки примирения ничем, кроме жёсткого кивка. А ночью он отходит от меня, ложится на противоположную сторону костра и поворачивается спиной. Я кутаюсь в плащ, кипя от собственной глупой боли. Знаю, что не должна жаждать тепла объятий Охотника, но какая-то часть меня всё равно хочет злиться на него. Если я покажу ему шрамы, пересекающие мои бёдра, примет ли он мои доводы, почему я не желаю возвращаться в Кехси? Нет, скорее он покраснеет и начнёт запинаться, едва только завидев открытую кожу женщины. Я сплю урывками, если вообще удаётся заснуть.

Однажды утром мы натыкаемся на скопление выветрившихся скал, возвышающихся над вершиной холма словно зазубренные зубы. Покрытые лишайником, они стали почти белыми от времени. В центре каждого камня находится полый круг, достаточно большой, чтобы я могла просунуть в него кулак. При виде их у меня встают дыбом волосы. Гашпар объезжает камни на коне, и его скакун ржёт.

– Это языческое творение? – спрашивает он наконец, словно больше не в силах сдерживать своё любопытство. – Место поклонения вашим богам?

Слышу его голос впервые за много дней, и от этого внутри странная дрожь – облегчение, смешанное с отчаянием. Качаю головой, хмурясь. Внутри одной из дыр я вижу полоску выгоревшей на солнце ткани, которая когда-то могла быть красной, и пятно чего-то тёмного, похожего на засохшую кровь. Одна из историй Вираг всплывает у меня в голове, и я чувствую, как нити Эрдёга сжимают мою руку. Кто бы ни проливал здесь кровь – он был старше язычников. Эти камни были установлены чем-то гораздо более древним – столь же древним, как сама земля, когда она ещё была юной.

Я так отчаянно хочу снова услышать его голос, что во мне трепещет вопрос, смущающе честный.

– Хочешь послушать историю о том, как Иштен создал мир?

Губы Гашпара снова сжались в тонкую линию.

– Кажется, я уже наслушался твоих сказок, волчица.

Теперь, когда он снова сердится на меня, я – снова волчица и должна считать его всего лишь Охотником. Я должна выжить из себя его доброту, как воду из волос. Должна забыть, что он засыпал, обняв меня, и думать лишь о том, как найти моего отца. Но я чувствую себя собакой, вцепившейся во что-то зубами, со всей силы держащей свою добычу, зная, что если отпустить – будет слишком больно и, возможно, я даже останусь без зубов.

– Боишься, что они начнут тебе нравиться? – спрашиваю я вместо этого.

Если уж я не могу вернуть дух дружбы между нами, то, по крайней мере, смогу заставить его дуться и краснеть, как в первые дни нашего знакомства. Всяко предпочтительнее этого его молчания с каменным лицом.

– Нет, – коротко отвечает он. – Но раз тебе так не терпится умереть, возможно, нам следует быстрее ехать в Кирай Сек. Праздник Святого Иштвана – через два дня.

Поднимаюсь, отряхивая грязь с колен, и стараюсь, чтобы его слова не раздражали меня. Эрдёг благословил меня своей силой, и чтобы направлять её, достаточно малейшего усилия воли, боли в отсутствующем мизинце. Возможности магии сворачиваются во мне, точно змея под нагретым солнцем камнем.

– Пожалуй, я всё-таки расскажу, – говорю я, взбираясь обратно в седло. – Если только не придумаешь какой-нибудь способ заставить меня замолчать.

– Довольно, – тихо говорит Гашпар, словно предупреждая. Его пальцы крепко сжимают поводья, но он больше не возражает.

И я начинаю рассказ в зелёной тишине, пока ветер едва шелестит в стройных вязах.

– Когда-то был только Иштен, один в Верхнем Мире, и его волосы побелели от семи вечностей. Он не думал, что сумеет пережить ещё одну, ведь боги тоже бывают одиноки. От горя он начал плакать. Его слёзы омыли бесплодную землю внизу с такой силой, что стали первым океаном, состоящим из соли, воды и горя.

Но даже когда океан понёс свои воды, Иштен всё ещё был одинок. И всё же теперь, глядя на созданное им прекрасное творение, он уже не злился, и его сердце не было разбито. Он пребывал в покое, а только так можно принести жертву, которая возымеет действие. Тогда Иштен отрезал кусок собственной плоти и бросил его на землю внизу. И когда тот приземлился, то начал растягиваться и меняться, пока не стал первым мужчиной и женщиной в мире – милыми, податливыми, миролюбивыми.

Новый мир Иштена был прекрасен. Только глупец не пожелал бы жить в нём. И не было слова «лето», потому что каждый день был таким же тёплым и светлым, как предыдущий. Не было слова «полный», потому что не было чрева, болевшего от голода. Не было слова «счастье», потому что не было вокруг ничего другого.

Однажды женщина пошла стирать одежду на берегу реки. Она встала на колени на берегу и окунула платье в воду. Но когда она это сделала, её рука соскользнула по камню, острому и скользкому. Вода вокруг окрасилась алым, и когда женщина подняла руку на свет, то увидела, что та кровоточит, хотя она не знала слова «кровь». Она не могла объяснить ни себе самой, ни жителям деревни, что же произошло, но Иштен всё видел. Он подумал: «Я не создавал камни настолько острыми, чтобы резать. И не делал человеческую плоть настолько мягкой, чтобы кровоточить».

Вскоре овощи, которые местные жители вытащили из земли, стали чёрными и гнилыми. Земля под ногами людей затвердела и побелела от инея. И когда один из селян посмотрел на своё отражение в озере, то увидел, что его лицо изрезано глубокими морщинами. Жителям деревни пришлось придумать слово для того, что они увидели, и слово это было «отчаяние».

Они просили у Иштена ответ, разрешения своих бед, и потому Иштен начал искать его. Он спустился на землю и ходил по ней, подобно человеку. Он шёл, пока не услышал под ногами рокот, и рокот этот был голосом.

«Здравствуй, отец, – сказал голос. – Я полагаю, ты ищешь меня».

Иштен огляделся, но ничего не увидел.

«Кто ты?»

«Посмотри вниз», – отвечал голос.

И тогда Иштен посмотрел вниз. Он снял слои созданного им мира и обнаружил, что под ними есть ещё один, пахнущий сыростью и гнилью. Мухи кружили над головой Иштена, а под ногами извивались личинки. Было слишком темно, чтобы разглядеть