Ярость вскипает во мне с такой силой, что слезятся глаза. Перевожу взгляд на бесстрастного Гашпара. Я так долго старалась не думать о Вираг, не думать о туруле, падающем с неба с моей стрелой в груди. Но, конечно же, я всегда знала правду: убийство турула разлучит меня с Кехси навсегда. Я не смогу, прихрамывая, вернуться к Вираг, когда мои руки в его крови – она спустит на меня волков без всяких угрызений совести.

Приоткрываю рот, но слова застывают в горле. Медведица фыркает; на её чёрном носу – капли влаги. И в следующий миг Гашпар произносит:

– Бесполезно.

Слова срываются быстро, яростно.

– Что?

– Бесполезно убеждать её – она не откроет, где турул. – Его голос твёрдый, бесстрастный, и он бросает на Туулу суровый взгляд. – Кроме того, мы и так уже потеряли много времени. Праздник Святого Иштвана – через семь дней, и если я задержусь здесь ещё дольше, то не успею его остановить.

– Ты говорил, что не сумеешь остановить его без турула. – Мой голос дрожит, словно ветер. – Мы заключили сделку.

– Знаю.

Больше он не говорит ни слова, и я могу только смотреть на его резко очерченный квадратный подбородок, на его кожу, похожую на полированную бронзу. На тёмные ресницы и поджатые губы. Только сейчас он не хмурится – его взгляд твёрдый, но яркий, даже слишком.

– Это не моя вина, – выдавливаю я, думая об Охотниках, совершающих набег на нашу деревню, и обо всех способах, которые король изыщет, чтобы покарать Кехси. – Твой отец…

– Знаю, – повторяет Гашпар, и на этот раз его голос тихий, ласковый, словно он пытается выманить кролика из норы в ловушку. – И я клянусь тебе, что удержу отца от мести твоему селению. Но сейчас я должен вернуться в Кирай Сек. Больше нельзя терять время.

Его тон заставляет меня чувствовать себя маленьким ребёнком. Лицо у меня порозовело от обжигающего ветра.

– А мне что делать?

– Иди домой, – говорит он.

На миг я позволила себе представить это. Думаю, как потащусь обратно через тундру, через Малую Степь, мимо жителей деревни с их вилами и горящими глазами, выкрикивающими: «ведьма». Думаю о том, как окажусь лицом к лицу с чудовищами Эзер Сема, как прорвусь сквозь деревья, задыхаясь, и натолкнусь лишь на пустые взгляды жителей Кехси. Котолин выдохнет на меня своё синее пламя, но прежде сорвёт с меня свой волчий плащ. Парни, с которыми я спала, отвернутся, краснея со стыда. Борока будет мягко протестовать. И я даже не смею думать о Вираг. Все они возненавидят меня дважды, за то, что я не сдохла, когда должна была.

А потом, без моего на то желания, проносится другой поток образов. Я вспоминаю руки Гашпара, обнимавшие меня в сырой ложбине между корнями, удерживавшими нас в застывшем мгновении. Вспоминаю его тихий, усталый голос у самого уха, его сосново-солёный запах. Он нырнул за мной под лёд и накрыл меня своим плащом, даже когда сам едва не замёрз насмерть. И что-то внутри меня сжимается со стыда. Я рассказывала ему, как все они ненавидели меня, как хотели оставить меня на съедение хищникам, и даже открыла страшную тайну моего угасающего горя: что я почти не помню маму. Для него я спрятала свои клыки и когти, и теперь он хочет, чтобы я вернулась, мягкая и беззубая, к Вираг с её тростниковым кнутом, к Котолин с её огнём, и ко всем остальным жителям с их безжалостными взглядами.

Всё, что я могла бы сказать, кажется ужасно глупым. Потому я отворачиваюсь от Гашпара, от Туулы, Сабин и проклятой медведицы, и бреду к бледному немигающему оку озера.

В истории Вираг Вильмёттен покинул свой дом и отправился в Калеву, не имея при себе ничего, кроме кантеле за спиной. Он шёл так долго, что очутился уже не в Срединном Мире смертных, а в Подземном, в царстве Эрдёга. Повсюду вокруг он видел души усопших, умерших от болезней, старости или тяжких увечий, с чёрной зловонной кожей, с червями, копошившимися в пустых глазницах.

Ни одному смертному прежде не удавалось отправиться в Подземный Мир и вернуться. Вильмёттен знал это. Но он начал играть на своём кантеле и петь, и песнь его была так прекрасна, что до слёз растрогала Эрдёга, самого бога смерти.

– Можешь идти, – сказал он Вильмёттену, – но ты никогда не сможешь вернуться сюда.

Итак, Вильмёттену было дозволено уйти в Срединный Мир. Но после, когда он упал и поранил руку об острый камень, он увидел, что рука не кровоточит. Его кожа исцелилась мгновенно, тугая, как натянутый барабан. Вильмёттен посмотрел на своё отражение в ледяном озере и увидел, что все его морщины разгладились, а седина на висках исчезла, волосы снова стали чёрными. Он обрёл молодость, и его не могли коснуться ни увечья, ни жар болезней. Эрдёг, бог смерти, даровал Вильмёттену дар жизни.

Это сказание – источник целительской магии других девушек, но они не столь безупречны, как Вильмёттен. Их волосы всё так же становятся серебристыми, а кожа со временем сморщивается, просто медленнее, чем у других. Медленнее, чем у меня. И целительство что-то у них забирает: я видела, как лицо Бороки бледнело всё сильнее и сильнее, когда она работала, а на лбу выступал пот. После она была в таком изнеможении, что могла беспробудно проспать два восхода солнца. Казалось, это старило её, и магия пожирала годы её жизни.

Оскальзываясь, иду по озеру к тёмному холму хижины Туулы вдалеке, смотрю на свою руку с отсутствующим пальцем. Помню, как сжимала кулак над огнём и смотрела, как пламя гаснет от моего прикосновения. Тогда мне приходит в голову: если другие волчицы могут разжечь огонь, а я могу его потушить, значит, возможно, там, где они исцеляют, я могу навредить.

Я слишком боюсь задаваться вопросом, что это отнимет у меня. Карабкаюсь по сугробу, тяжело дыша. Прямо за хижиной Туулы серебристыми пятнами движутся олени – словно плывут облака. Их рога – костяные чаши, наполненные небом. Когда я приближаюсь, они всё ещё рассеянно тычутся носами в землю; их гладкие бока вздымаются и опускаются в такт дыханию.

Нити на моём запястье натягиваются. Протягиваю четырёхпалую руку к ближайшему оленю, почти колеблюсь. Моё намерение на миг пошатнулось, но снова возвращается – как весы, выправившиеся после того, как убрали гирю. Растопырив пальцы на боку зверя, чувствую его мягкий мех.

Мгновения проносятся мимо, ветер воет. Олень вскидывает голову, фыркает и удирает от меня, но прежде я