Я понимала, но лишь смутно, в духе «а что, если» и «может быть», словно щурилась на расплывчатую тень в темноте. Я, как могла, примирилась с тем, что значит быть волчицей, что значит всегда бояться, что Охотник может выбить твою дверь и украсть твою мать, сестру или дочь. Но я не позволяла себе думать о другой половине того, кем была: это было больно, словно держать железную кочергу, оставленную в очаге слишком надолго. Нащупываю монету в кармане и нажимаю большим пальцем на её рифлёный край.

Ветер проносится мимо нас, сбрасывает с меня капюшон. Я оборачиваюсь, чтобы увидеть выражение его лица – ни нахмуренных бровей, ни прищура, ни жестокого надменного изгиба губ. Голова наклонена, губы чуть разомкнуты. В серебристом лунном свете вижу тень его тёмных ресниц на щеке. И так легко представить, что в этот замерший безмолвный миг вся его сущность Охотника выпита из него. Что он – всего лишь мужчина, который держал меня в объятиях среди корней огромного дерева. Мужчина, который нырнул в холодную воду, чтобы спасти меня.

– Если б твоя мать была жива, – спрашиваю я, останавливаюсь, чтобы перевести дух, – где-то там… ты бы когда-нибудь перестал её искать?

Гашпар моргает. После пары мгновений тишины он отвечает:

– Нет. Но я бы надеялся, что и она тоже ищет меня где-то там.

– А если бы она не знала? – продолжаю я. – Если бы думала, что ты умер?

– С каждым мигом это перестает звучать как предположение, – замечает Гашпар, но голос его звучит мягко.

Дрожащими руками я вытаскиваю монету из кармана и протягиваю ему.

– Можешь прочитать? – Мой голос звучит тихо, почти неразборчиво на ветру. – Там написано на рийарском.

Гашпар берёт монету и переворачивает. Понимаю, что впервые его ладонь открыта, не затянута в перчатку.

– Здесь только имя короля. Барэнъя Янош. Я не умею читать на языке Йехули.

– Я могла, – шепчу я. – Когда-то.

Слышу, как меняется дыхание Гашпара.

– Ты вроде бы говорила, что никогда не знала своего отца.

Это была просто маленькая ложь, и я удивлена, что он вообще вспомнил. Качаю головой, зажмуриваюсь, словно могу вернуть всё назад; полузабытые воспоминания пульсируют, как далёкий свет факела.

– Он приезжал каждый год, когда я была маленькой. Вираг и другим женщинам это не нравилось, но он оставался со мной и мамой в нашей хижине. Привозил безделушки из Кирай Сека и книги. Длинные свитки. Когда он их распутывал, те тянулись от двери нашей хижины до очага в углу. Он начал учить меня буквам: алеф, бет, гимель… – воспоминание ускользает от меня, но клянусь, я слышу шорох старого пергамента. – Там была история про хитрую царицу-обманщицу и злого вельможу, и когда отец рассказывал её, то говорил за министра глупым надтреснутым голосом, так что был похож на старуху с заложенным носом.

Коротко смеюсь, а когда смотрю на Гашпара, вижу, что он тоже чуть улыбается. Но есть в этом что-то напряжённое и настороженное – словно кролик, почуявший силки.

– Его там не было, когда маму забрали. – Мой голос звучит всё тише с каждым словом. – Охотники пришли за ней, а другие мужчины сожгли всё, что он нам дал – все свитки и истории. Я зарыла монету в лесу, а потом откопала.

– А твой отец? – мягко подсказывает Гашпар. – Почему он не вернулся за тобой?

– Потому что думал, что я умерла, – говорю я. Чувствую странное облегчение, когда говорю это – будто сила, которой, как я думала, наделены слова, не больше чем пепел на ветру. – И он имел полное право так думать, по правде говоря. Когда Охотники забирают женщину с маленьким ребёнком, мальчиком, принято оставлять ребёнка в лесу, выпускать на него стужу и волков. Еды и так едва хватает на всех, но когда ребёнок – девочка, они находят достаточно пищи, чтобы она выросла и обрела свою магию. Все в Кехси уже знали, что у меня нет магии, что я не стою ни кусочка хлеба с их стола.

Что-то щёлкает – точно молния в воздухе. Я сгибаюсь пополам, хватая ртом воздух, когда сила этой истории вытягивается из меня, словно комок сухих листьев, слишком долго запертых под покровом бурлящей воды. Согнувшись, кашляю и отплёвываюсь, и Гашпар кладёт руку мне на спину. Сквозь волчий плащ чувствую, как его пальцы напрягаются, словно он не может решить, отнять ладонь или оставить.

– Вираг спасла меня, – с усилием продолжаю я. – Хотя я была ужасным, угрюмым, злым ребёнком, у которого всегда был красный нос и ободранные коленки. – Гашпар открывает было рот, но я яростно продолжаю, прежде чем он успевает вставить хоть слово. – И не говори мне, что я совсем не изменилась.

– Я и не собирался этого говорить.

Внутри беспокойно, и я тянусь к монете, но тут же вспоминаю, что она всё ещё у Гашпара – яркая, словно лужица солнечного света в его сложенной чашечкой ладони. Он держит монету так бережно, словно это что-то необычайно ценное, хотя один кусочек золота не может быть слишком ценен в глазах принца, пусть и лишённого наследства.

– Ты же знаешь, что мой отец в Кирай Секе, – говорю я. Голос ветра стихает до слабого плача, словно скулит осиротевший зверь во льдах. – Нандор выгонит его, да? Как только ему представится шанс? И теперь никто не сможет это остановить.

Гашпар колеблется. Я слышу, как смыкаются его зубы, как до боли знакомо напрягается челюсть. Затем он кивает.

Опускаю взгляд и смотрю на свои руки. В лунном свете они бледные, как баранье сало; костяшки покрыты крошечными шрамами. И зияет пустота на месте мизинца, чёрное пространство, наполненное силой, которую я до сих пор не понимаю. А рядом со мной стоит Гашпар, высокий и молчаливый, словно страж. Если лунный свет рассеется, а ветер снова поднимется с такой силой, что обожжёт кожу, интересно, станет ли достаточно темно и холодно, чтобы он снова пожелал обнять меня. И мы оба пообещаем себе, что разлучимся с первыми розоватыми лучами рассвета.

– Не спеши, Ивике, – мягко говорит он и опускает монету мне в руку. Я сжимаю её так сильно, что зазубренные края оставляют отпечатки на ладони. И когда наконец убираю монету в карман – всё ещё чувствую тепло, оставшееся на ней от кожи Гашпара.

Глава десятая

Я сплю беспокойно, в плену тревоги, с дрожью в животе. Слова Сабин крутятся у меня в голове, и я стискиваю зубы при мысли даже об имени