льдов, и не померещилось его тепло, когда мы спали в ложбине из корней, вдыхая запах земли. Моя единственная фантазия – то, что я вижу, когда смыкаю веки: моя ладонь на его обнажённом горле, большой палец, очерчивающий его ключицы. Сейчас я позволяю всплывать только самым невинным мечтам. Что-то большее заставит моё нутро сжаться от стыда.

Если бы Эрдёг был хоть чем-то подобен Принцепатрию, он бы лишил меня моей новообретённой магии так же быстро, как ястреб хватает мышь, – просто за одни подобные мысли об Охотнике. Смотрю на свою правую руку, лишённую мизинца, и чувствую, как нити божества стягиваются вокруг моего запястья.

Гашпар изучает собственное запястье, мягкий участок кожи на месте пореза. Воспоминание о его признании заставляет моё сердце биться быстрее, особенно когда я вспоминаю обет, который дала в ответ.

– Сколько дней осталось до Праздника Святого Иштвана? – спрашиваю я, и мой голос звучит неувереннее, чем мне бы хотелось.

Гашпар закатывает рукав, так и не поворачиваясь ко мне.

– Слишком мало.

Туула наблюдает за нами, прикрыв глаза, пока медведица вылизывает ей руку. Лопатки зверя огромные, как валуны. Её ухо подёргивается, словно она пытается избавиться от мухи. Вид хищника, смирного, скромного, как домашняя кошка, рождает во мне идею. Туула одним касанием заставила оленя перевернуться на брюхо и вызвала воронов парой нот безымянной колыбельной. Интересно, что ей нужно, чтобы призвать кого-то более крупного и скрытного?

Кого-то сияющего магией богов?

Я открываю было рот, чтобы сказать, когда дверь снова с грохотом открывается, впуская злобный шквал, а вместе с ним – ещё одну девушку. Гостья закутана в мех северного оленя, капюшон натянут.

Медведица быстро поднимается, обнюхивает край плаща девушки. По привычке я лезу в карман за ножом, но тут же вспоминаю, что его у меня забрали. Вместо этого я нащупываю монету и сжимаю в пальцах. Гашпар рядом со мной напрягается, потянувшись за своим топором.

– Сабин, – говорит Туула, поднимаясь. – Наши гости проснулись. Ивике и Гашпар…

Девушка – Сабин – сбрасывает капюшон, но не останавливается, чтобы поприветствовать Туулу. Вместо этого она пересекает комнату в один шаг и падает на колени перед Гашпаром. Её плащ распахивается, открывая свободную коричневую тунику и шнурок ожерелья. Кулон – лист металла, отчеканенный по форме трёхконечного копья, сияет отражённым пламенем в ложбинках и по краям.

– Что ты делаешь? – требовательно спрашивает Туула. – Не унижайся перед Охотником.

Отвращение в её голосе неприкрытое, непрошеное. Гашпар даже не морщится.

– Это не просто Охотник, – говорит Сабин. Её глаза широко распахнуты и смотрят умоляюще, даже когда Гашпар глядит на неё в полном недоумении. – Да хранит тебя Крёстный Жизни, мой принц.

Туула на другом конце комнаты ахает. Осознание заставляет морщины на лбу Гашпара разгладиться, и он протягивает Сабин руку.

– Пусть Крёстный Смерти пощадит тебя, – отвечает он. – Не преклоняй передо мной колен, Дочь.

Сабин берёт его за руку и поднимается, а когда он отпускает – рукав соскальзывает с запястья девушки к сгибу локтя, и я не могу не смотреть в ужасе: каждый дюйм её кожи изуродован розовыми и белыми шрамами, сотнями выпуклых отметин, рядом с которыми шрамы Гашпара выглядят невинными, как царапины от ежевики. Лицо Туулы искажено печалью, а не изумлением. Взгляд Гашпара становится суровым.

Сабин быстро расправляет рукав, чтобы спрятать покрытую шрамами плоть, и румянец на её невероятно бледном лице вспыхивает сильнее.

– Простите меня, мой принц, – говорит она Гашпару. – Я спасла вас, но не могу служить вам. Я больше ничья Дочь.

Сабин садится у огня, сутулясь, сложив руки на коленях. В отличие от Туулы, она выглядит как настоящая северянка: глаза – как два озера талого льда, волосы – светлые, как сноп пшеницы, коротко пострижены. Почти как у Охотника. В её лице есть что-то грубое, почти мужское. Сзади или в полумраке я могла бы принять её за юношу. Медведица упирается своим чёрным носом в носок сапога Сабин, опускает веки.

– Я видела вас прежде, – шепчет Сабин, глядя на Гашпара. Она, должно быть, не узнала его сначала, когда нашла на льду, бледного, без обычного хмурого выражения на лице. – Вы приезжали в наш монастырь в Куите с вашим отцом. Но тогда оба ваши глаза были целы.

– Всё меняется, – коротко отвечает Гашпар.

– Да, верно. Тогда я ещё думала, что могу быть верной служительницей Принцепатрия. Я молилась в Куите каждый день, каждый час. К нам приходили просители за исцелением – лихорадки и нарывы, переломы костей. Для этого им нужна была моя кровь. В конце концов я устала проливать кровь за других. Я хотела что-то для себя.

Теперь я с трудом могу смотреть на неё, зная, что прячется под её одеяниями. Гашпар плотнее закутывается в свой шаубе.

– И всё же ты по-прежнему носишь его символ. – Он указывает на медальон девушки. – Ты всё ещё молишься Крёстному Жизни? Отвечает ли Он?

– Иногда. – Сабин проводит большим пальцем по железному кулону. – Но с того мига, как я решила бежать, что-то изменилось. Он всё ещё отвечает на мой зов, но теперь Его голос звучит издалека. Прежде я чувствовала его, словно шепчу Ему в самое ухо, а теперь – словно кричу Ему через озеро сквозь пелену снега.

Я помню, как молитвы подвели Гашпара, когда он пытался разжечь пламя в Малой Степи. Возможно, каждый шаг, который он делал всё дальше на север рядом с волчицей, приводил к тому, что нити, связывавшие его с Принцепатрием, тоже рвались. Эта мысль оседает внутри меня, отяжелённая чувством вины.

– Куита. – Гаспар осторожно произносит северное слово со своим южным акцентом, словно у него на языке тлеют угольки. – Это монастырь, где воспитывался мой брат. Нандор.

Тень покрывает лицо Сабин.

– Да. Я его хорошо знала.

Воздух в комнате накаляется, как в томный летний зной. Наступает тишина, которую, кажется, никто не хочет нарушать, пока Гашпар не говорит:

– Ты, должно быть, видела тот миг, когда он начал делать из себя святого.

Пальцы Сабин сжимают острия её кулона с такой уверенностью, что я вижу – это старая привычка, которую она пока не совсем поборола.

– Каждый Сын и каждая Дочь в Куите стали свидетелями этого.

– Значит, это правда? – Голос Гашпара ровный, но его кадык подёргивается. – Я всегда полагал, что это история, придуманная для удовольствия Иршека.

– Нет, – говорит Сабин. – Я была там в тот день, на льду.

Я смотрю на них двоих, испещрённых патрифидскими шрамами. Туула кладёт руку на голову медведя; её глаза прищурены, смотрят пристально.

– То, что мы безбожные язычники,