Нандора. Дрожу даже под оленьей шкурой, и моё тело принимает форму, идеально сочетающуюся с формой тела Гашпара – живое воспоминание о наших ночах, проведённых в мёрзлом лесу. Я так часто смотрю на него, спящего, что самой от себя противно, поэтому вместо этого подтаскиваю свою шкуру ближе к медведице. Медведь – это враг, которого мне легче понять, и, соответственно, бояться или ненавидеть. Даже когда медведица храпит, вижу все её зубы.

Пурпурный рассвет поднимается надо льдом, и солнечный свет струится сквозь дымку облаков и тумана. Гашпар поворачивается на бок, уже открыв глаз, и наконец встречается со мной взглядом. Чувствую укол стыда, задаваясь вопросом, видел ли он, как я беспокойно ворочалась всю ночь. Воспоминание о нашем разговоре – настойчивый гул в глубине моего сознания, словно мягкий плеск воды о берег озера. Отталкиваюсь и поднимаюсь, стараясь не разбудить медведицу, и приседаю рядом с Гашпаром.

– Семь дней, – шепчу ему я. – Ещё есть время найти турула, но только если мы уйдём сейчас.

Гашпар кивает и поднимается, его челюсть напряжена. Не говоря ни слова, он тянется за своим топором, прислонённым к поленнице. Я довольно хорошо научилась расшифровывать его угрюмое молчание и потому вижу – что-то беспокоит его, как репей, застрявший в шерсти пса, – но сейчас я не могу настаивать, чтобы он рассказал. Туула и Сабин, спящие во второй комнате маленькой хижины, пока не шевелятся. Накидываю капюшон плаща и толкаю дверь. Холод щиплет мне щёки и нос.

Гашпар начинает спускаться по верёвочной лестнице, и как только его ноги касаются льда внизу, я следую за ним. Но я не успеваю уйти далеко – что-то цепляется за мой капюшон сверху, и со сдавленным вздохом я чуть не соскальзываю со ступеньки. Когда мой капюшон спадает, я вижу только Сабин, смотрящую на меня сверху вниз; её губы сердито поджаты, кулон сверкает резко и зло.

– Отпусти меня, – цежу сквозь зубы. – Или мы пленники здесь?

Хватка Сабин лишь становится крепче.

– Ни один южанин никогда не приходил в Калеву без голода в глазах.

Хочу ответить, что я из Кехси, и это едва ли делает меня южанкой, но смысл слов Сабин ясен: для неё мы все южане. Бросаю взгляд на Гашпара внизу, который всё ещё крепко держится за лестницу; он смотрит на меня с недоумением.

– Благодаря Тууле, я уже наелась оленины, – говорю я и улыбаюсь так мило, как только могу. Взгляд Сабин лишь становится суровее. – Что толку в отречении от обета, сестра, если к каждому встречному язычнику ты относишься с настороженностью и упрёком?

– Ты – единственная язычница, которую я когда-либо встречала, – говорит Сабин с тем же скрытым презрением, которое выражал и Гашпар в первые дни нашего путешествия, когда он то укорял меня за моё варварство, то беспокоился о состоянии моей души. – И ты не сделала ничего, чтобы завоевать моё доверие.

– Но я не сделала ничего, и чтобы вызвать твой гнев, – замечаю я. Ветер проносится мимо нас с новой силой, сотрясая лестницу, и если бы Гашпар не держал её снизу, я могла бы упасть. Внутри рождается странное, непрошеное ощущение: если я упаду – он рванётся, чтобы поймать меня. – Кажется странным для той, кто делит ложе с Йувви, скалиться на меня. Ты снимаешь свой кулон перед совокуплением?

Моих слов достаточно, чтобы вывести её из равновесия, заставить её хватку наконец ослабнуть. Вырываюсь, оставляя в её пальцах несколько волосков моего волчьего плаща, и торопливо спускаюсь по лестнице. Когда мои сапоги касаются снега, я вижу, что Сабин всё ещё смотрит на меня сверху; её прищуренные глаза – точно прорези ран.

– Что она тебе сказала? – спрашивает Гашпар.

– Ужасный патрифидский драматизм, – коротко отвечаю я. Её слова укололи меня в неожиданно уязвимом месте – а может, это всего лишь более старый глубоко запрятанный уголёк, который она раздула. Сабин – не столько враг, сколько дура, потому что верит, будто патрифид может ужиться в сытом счастливом мире с Йувви. В конце концов между ними пронесётся чей-то клинок, или же их собственная ярость сожжёт хижину Туулы дотла. Какая-то часть меня ощетинилась от осознания того, что я – такая же дура, раз нахожу утешение в объятиях Охотника. Снова натягиваю капюшон поглубже и смотрю вперёд.

При свете дня озеро гладкое, как начищенная серебряная монета, и на его поверхности рябью отражаются тёмные деревья. Теперь они превратились во что-то поменьше и понятнее – в деревья вроде тех, на которые я могла взбираться в детстве в Кехси.

Перешагиваю через их отражения по ходу пути; лёд стонет и скрипит у нас под ногами, но не ломается. Я даже не вижу ни дыры, в которую провалилась, ни кружева трещин. Лёд снова сросся над чёрным разрывом, точно белый шёлк.

Когда мы завершаем переход, я готова целовать твёрдую землю от облегчения, даже несмотря на непрекращающуюся опасность леса, гудящего в такт его собственному бело-зелёному сердцебиению. Окутанный туманом, лес неизменен: стоят огромные деревья, покрытые лишайником и потемневшие от таяния снега; иней блестит на каждой хвоинке, точно рассыпанное стекло.

Вспоминаю ту уверенность, которую ощутила больше дня назад – некий безымянный инстинкт, вспыхнувший в груди, когда я смотрела вверх на тесное, как пруты в корзине, сплетение ветвей, сквозь которое едва просвечивало голубое небо. Теперь я не чувствую ни тени той уверенности. Только имя Нандора заполняет мысли и повторяется «семь дней, семь дней, семь дней» следом за ним – словно это охотничий пёс, преследующий свою добычу. Прижимаю ладонь к ближайшему стволу, но если у меня и проявлялось изначальное ведьминское чутьё – теперь его нет.

Отчаяние прорывается во мне.

– Я больше не знаю. Я думала, что турул будет здесь, но теперь…

Выражение лица Гашпара не меняется – мои слова как будто отразились от него, не коснувшись. Его взгляд настолько же суров, словно меньшего он и не ожидал. Не знаю почему, но его разочарование ранит меня больше всего.

И вдруг его взгляд блеснул.

– Ты это слышишь?

Замираю, опустив сжатую в кулак руку. Это земля, а не деревья, вибрирует у нас под ногами, и ветер вдруг стих. Открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают у меня в горле, когда гигантская рука обвивается вокруг ближайшего ко мне ствола – её пальцы точно такого же цвета и текстуры, как и сама кора. Рука на миг поворачивается, чтобы найти цель, а затем вдруг срывает дерево с корней и подбрасывает вверх, в равнодушное серое небо.

У создания, стоящего