В расстроенных чувствах он немедля доложил обо всем по телефону Кавалергардову, сказав в заключение, что спешит воспользоваться его спасительным советом и тут же поедет оформлять командировку к черту на рога. Но пыл его охладил Илларион Варсанофьевич.

– Никуда тебе ехать пока нельзя, – решительно заявил он. – Я еще поразмыслил в тиши, и вот что выходит. Твой отъезд на бегство, понимаешь, будет смахивать. Наоборот, надо чаще появляться на людях. И держаться поосанистей. Попробую устроить срочное переиздание твоих повестей. Организуем еще две-три хвалебные рецензии, сунем в разные комиссии и комитеты, чтобы чувствовали авторитет. Поддержим. Можешь не сомневаться. Главное, на провокации не поддавайся.

Хотя план существенно менялся, но разговор с Кавалергардовым приободрил Акима.

После этого он вместе с женой и в самом деле стал чаще вертеться на людях – бывал на премьерах, не пропускал вернисажей, не пренебрегал спортивными соревнованиями, особенно теми, что транслировались по телевидению. Старался держаться победителем, в чем, даже несмотря на первоначальную робость, определенно преуспел.

Разговаривал свободно и весело, врал, что вовсю работает над новой вещью, теперь это уже роман, который пишется на едином дыхании. Однако о чем новый роман, не считал возможным распространяться загодя, со временем все станет известно, а перескажешь – самому себе дорогу перебежишь, не так пересказанное напишешь. Все это выходило вроде бы натурально, убедительно, даже самому хотелось верить, что все идет лучшим образом.

Но прежнего спокойствия не было. Время от времени Акиму приходилось все же испытывать болезненные уколы самолюбия. За спиной нет-нет да и раздавался недобрый шепот, кое-кто демонстративно отвернулся, сочинили ядовитую эпиграммку.

Все это куда бы еще ни шло. Приходилось терпеть уколы и побольнее. Дело с переизданием повестей, несмотря на все усилия Кавалергардова, тормозились. Бюро пропаганды, раньше чуть ли не ежедневно молившее Акима о разных выступлениях, предлагая по две-три ставки за раз, теперь откровенно его игнорировало. И даже ближайший друг из друзей Артур Подлиповский, по всей видимости, охладел к работе над либретто. Яснее ясного было, что все это неспроста.

Нервы иной раз не выдерживали, и Аким изливал свои обиды на широкой груди Кавалергардова.

– Да, – соглашался с сетованием юного гения Илларион Варсанофеьвич, – ехидства кругом много. На днях мы, редактора, обедали вместе, так в меня столько иголок вогнали, веришь ли, еле стерпел. Я им и так и эдак втолковывал, что, мол, все это злокозненные слухи, типичная идеологическая диверсия.

– Убедили? – с надеждой перебил шефа Аким.

– Не уверен, – чистосердечно признался Кавалергардов. – Слухи сильно действуют на мозги. Наши с тобой враги это знают и пользуются поганым оружием.

Востроносов совсем было поник. Шеф заметил и властно прикрикнул:

– Не смей, понимаешь, раскисать. Еще ничего не проиграно, будет и на нашей улице праздник. Будет!

Такие разговоры утешали, но не надолго. Аким улавливал, что мельтешение на премьерах и вернисажах, появление на заседаниях всяких комиссий и комитетов, даже участие в дискуссиях – все это суета. На нем все равно многие поставили крест и окончательно отвернулись.

«Ну и черт с ними!» – говорил себе, раздражаясь, Аким. И замыкался, нигде не показывался. На время успокаивался. Ему порой нравилось жить тихо. Являлось желание смириться со всем, чтобы, отойдя и набравшись сил, затем снова прогреметь, создав нечто бесспорно талантливое. Что именно, он и сам не знал, но непременно нечто такое, что опять привлечет к себе всеобщее внимание. Жизнь вся впереди!

– Я еще всем покажу! – грозил он изредка, оставаясь в одиночестве.

Но не нами сказано: не так живи, как хочется. Едва только Востроносов намерился не противиться временному забвению, как вдруг, как говорится, в один прекрасный день над его головой снова нежданно-негаданно раздался гром небесный.

А гром этот грянул после того, как у редактора Большеухова выдалась свободная минута и он решил поболтать по телефону с приятелем. Такая минута в редакционной круговерти выпадает обычно после подписания номера на выход в свет. Номер сдан, полосы ушли под пресс, а там и на ротацию, которая с нарастающим уханием и гудением будет выдавать и укладывать в стопы экземпляры тиража.

В такую минуту можно после напряженной работы и расслабиться. Правда, не совсем, не до конца. Все еще может случиться. К примеру, вбежит со всех ног «свежая голова», есть в газете такая должность, не штатная должность, а назначаемый ежедневно работник, в обязанности которого входит только одно – свежим глазом внимательнейшим образом вычитать подписные полосы и, если потребуется, немедля доложить о замеченной ошибке. Если это случится, то как в лихорадке затрясет всех, кто имеет отношение к выпуску номера – от редактора до выпускающего в типографии. Тогда придется возвращать из-под пресса матрицы, бить, даже переливать, а отпечатанные экземпляры под нож. И все в темпе, в темпе, ибо сорвать график выпуска нельзя – каждый хочет получить газету утром.

К счастью, такое бывает не каждый день. И потому после окончания работы над номером хочется передохнуть, расслабиться, успокоить себя надеждой, что на этот раз никакого ЧП не произойдет. И тут важно на что-то переключиться, позвонить, к примеру, приятелю, если есть повод. А повод у Большеухова как раз подвернулся. Надо чуть-чуть подзавести, как это водится между друзьями, но в то же время и предупредить Кавалергардова, как-никак приятелю грозит неприятность.

Разговор Большеухов начал спокойно, даже нарочито спокойно.

– Как живешь-можешь, Илларион?

Кавалергардов тем не менее насторожился: звонок поздноватый, неурочный. Большеухов редко в такое время звонил. Если бы речь шла только о том, как живешь-можешь, то можно бы и до завтра подождать. Значит, что-то есть. Тем не менее Кавалергардов ответил в тон, спокойно:

– Пока можется. Не особо чтоб, но можется. Что еще скажешь, чем порадуешь?

– Да чем порадовать? – томил душу Большеухов, вроде бы не решаясь выложить то, чего ради взялся звонить.

– Не обрадуешь, так огорчишь. Ладно, выкладывай.

– Привет тебе и твоему крестнику Акиму Востроносову от члена-корреспондента Кузина.

– Ты что, с ним виделся? – встрепенулся Илларион Варсанофьевич. – Что он тебе наговорил?

– Где там видеться, он же сейчас симпозиум заворачивает. Недоступен.

– Так какой же привет? – в голосе Кавалергардова послышалось раздражение.

– Отчет с ихнего симпозиума печатаем. Ты, поди, газетных отчетов и не читаешь, – попрекнул приятеля Большеухов. – А на этот раз взгляни, имеет смысл… – Большеухов и еще бы распространялся насчет отчета с симпозиума, но как раз в этот момент ему принесли остро пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр, который безотлагательно требовалось просмотреть и подписать на выход в свет. – Извини, брат, сигнал на стол положили, потом договорим.