Газетный слой у Ерофеева всегда увязывается со слоем библейским (да и все слои увязаны) с помощью одного довольно примитивного, но неизменно работающего приема – омонимии. «Полномочия президента я объявляю чрезвычайными и заодно становлюсь президентом. То есть “личностью, стоящей над законами и пророками”» – классический пример: и марксистско-ленинская риторика, которая бесконечно варьируется в прессе, и библейская аллюзия. Точно так же «шаловливый» пароль «в ногах правды нет», ответ «но правды нет и выше» – контаминация из Пушкина и народной пословицы. Коса, которая постоянно предстает то как символ красоты, то как символ смерти. Или «авантюра, бесплодная, как смоковница»: бесплодные замыслы всегда есть у наших врагов-империалистов, бесплодная смоковница присутствует в Новом Завете, вместе они контаминируются, и получается неразрывная цепь смыслов – вернее, неразрывная стилистическая смесь.

К этим трем слоям основным: фольклорному, библейскому, газетному – ненавязчиво добавляется весьма важный четвертый слой – русская классика, причем в пределах школьной программы. В русском сознании классические цитаты из «Недоросля», «Евгения Онегина», «Горя от ума», у более продвинутых – из Толстого, у некоторых – Чехова так или иначе увязаны в один гигантский ком. Все помнят, что кто-то написал «Муму», хотя совершенно непонятно, в каком тексте и с чего герой бросил ее под паровоз. При этом написал про Муму почему-то Тургенев, а памятник почему-то Пушкину, который к тому же промахнулся. Все это постоянно бурлит в голове у героя, постоянно эти цитатные слои его преследуют. Плюс к этому, конечно, еще Ильф и Петров, которые особенно наглядно откликаются в рецептах приготовления коктейлей и в задачках Сфинкса, потому что задачки Сфинкса прямо копируют то, что сочиняет старик Синицкий.

Ну и само собой, пятый слой, который тоже придает всему тексту какую-то легкую солоноватость, покрывает приятной обсценностью, – это слой советского анекдота, той главной классики, которая так или иначе формируется в умах и душах на смену уходящей советской и российской классике. Анекдот – это, если угодно, посмертное бытование классики.

Как увязываются вместе эти слои, лучше проследить на примере Сфинкса, потому что появление Сфинкса – ключевой эпизод поэмы, после которого действие мрачно устремляется под уклон.

Это гениальный текст, абсурдизм которого далеко не очевиден. Здесь отсылка к известному факту советской истории, когда американцы помогали нашим в Мурманске во время Второй мировой войны. Практически все женщины, вступившие с ними в связь, либо надолго сели, либо не были выпущены к женихам. Истории связей советских комсомолок с американским флотом – один из больных аспектов советского сознания, он и до сих пор остается активно востребованным, мучительно волнующим. Потому что все советские комсомолки даже после упразднения комсомола (ну, скажем так: все советские блондинки), с одной стороны, безмерно ненавидят седьмой американский флот, с другой – страстно жаждут ему отдаться. И на этой мучительной дихотомии, на этом мучительном разрыве аорты существует все патриотическое чувство. Отношения с Норвегией, с НАТО, с Америкой, постоянное присутствие всего остального враждебного мира – все отозвались в поэме «Москва – Петушки». Это же 1968 и 1969 годы, самый сочный застой!

К финалу слог «Москвы – Петушков», как и слог «Одиссеи», становится все более пафосным. Трагедия властно вступает в свои права, трагедия рока. И чем ближе «Москва – Петушки» к концу, тем более набирает мощь колокольное, похоронное звучание этой вещи, ее подлинный трагизм. Много говорят о христологических коннотациях, о христианских намеках, но не стоит искусственно отыскивать сакральные параллели. Перед нами, скорее, античная трагедия, когда мы понимаем: текст закончится вместе с героем, герой обречен погибнуть: «С тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду».

«Москва – Петушки» – по сути, завещание. Ерофеев написал после этого две очень недурные вещи: эссе «Василий Розанов глазами эксцентрика» (1973), пьесу «Вальпургиева ночь, или Шаги командора» (1985), сохранились куски из более ранних его вещей, но «Москва – Петушки» – это текст, в котором автор обречен остаться целиком. И разумеется, самый главный, самый важный фрагмент этого текста дан нам на последней странице:

Когда Веничку теснят сверху и снизу, зажимая его на лестнице, – это, пожалуй, самый страшный в русской литературе образ враждебной силы. Мы же не знаем, кто эти люди. Мы понятия не имеем, кто преследует Веничку. Это какие-то безумные силы ада, которые овладели его страной, которые не позволяют ему доехать до буквы «ю», до девушки, до Петушков. Это силы, которые властвуют на всем пространстве от Москвы до Петушков, а кроме Москвы и Петушков, в сущности, ничего нет. Потому что вся страна, включая Сибирь и Дальний Восток, идеально поместилась в этот маршрут, в эти двадцать станций.

Финал книги оказался пророческим и в отношении самого автора:

Это, конечно, метафора прекращения речи, метафора отнятия речи. Именно потому, может быть, так жутко было слышать Ерофеева, который в последние годы своей жизни после операции говорил при помощи страшного механического устройства страшным механическим голосом. Но слава богу, у нас сохранилась запись подлинного голоса Ерофеева, которым он читает «Москву – Петушки». Сначала слышны пьяные смешки и одобрительные крики компаний, которые его слушают, а далее все глубже и глубже устанавливается звенящая мучительная тишина…