Но в «Семнадцати мгновениях…» именно тоска Штирлица по родине является главным внутренним сюжетом книги. Первый кадр и он же последний кадр картины: журавли, летящие в небе, весенняя земля, которая полна предчувствия возрождения и победы, – стали эмблемой родины очень надолго, равно как и знаменитое «боль моя, ты покинь меня» из «Песни о далекой родине» на слова Роберта Рождественского.

Симптоматично, что картина вышла в том самом году, когда советским евреям открылся выезд в Израиль, советскому человеку открылся крошечный коридор на Запад. И когда прощались навсегда, чисто символический коридор в Шереметьево для многих был окончательным прощанием с родиной; и все уезжающие, и все остающиеся воспринимали как трагедию и отъезд, и пребывание в России. Это было как бы время сплошной трагедии в патриотической теме. И в этом смысле Штирлиц, конечно, очень точно в тему попал. Настоящий апофеоз драмы – в последней фразе романа: «Он имеет поэтому право долго сидеть на весенней холодной земле и гладить ее руками…» Земля и есть то, к чему он так страстно тянется, то, к чему он хочет вернуться.

И если мы проследим развитие всех этих трех лирических сюжетов: Кэт, Штирлиц и родина, – мы поймем, что основной лирический контрапункт фильма – это страшное противоречие между абсолютной серьезностью игры в войну, которая продолжается в рейхсканцелярии, и налетами советской артиллерии; советской кинохроникой, которая показывает стремительное приближение советских войск к Берлину, и тиканьем часов и дат, которые отсчитывают иссякающий срок Третьего рейха. А Гитлер тем не менее в бункере продолжает, как в классическом анекдоте, «мучительно оттягивать свой конец». И так ничтожен, так жалок этот смешной цирк со вскидыванием рук, с щелканьем каблуками. Это уже страшная игра призраков. Для нас они уже мертвецы, да и для себя они уже мертвецы. Вот на этом контрапункте – приближение победы и последнее драматическое напряжение всех эпизодов – и строится феномен «Семнадцати мгновений весны». В этом и состоит главное очарование Штирлица – в пограничности человека, который, с одной стороны, триумфатор, а с другой – проигравший. Он обречен, он вместе с ними, но и на родине – и мы прекрасно понимаем – его тоже не ждет ничего хорошего. И Штирлиц это тоже понимает. Как сформулировал Дмитрий Волкогонов, главным содержанием сталинской эпохи были триумф и трагедия.

Я невысоко ценю Семенова как писателя, хотя справедливость требует признать, что он гений, если создал героя, который его пережил. Это никому из его современников больше не удалось. Не удалось Юрию Трифонову, великому писателю, не удалось Фридриху Горенштейну, великому писателю; Василию Аксенову, бесспорному гению, это не удалось, – может быть, потому, что его Лучников в «Острове Крым» с самого начала пародиен, такой Джеймс Бонд, а Семенов все делает всерьез, поэтому у него и получается великий герой.

Вот, к примеру, сильный эпизод у этого посредственного писателя – литературно сильный. Штирлиц приехал в Швейцарию и заказывает сметану; ему приносят взбитую сметану и говорят: есть сметана восьми сортов, а просто сметаны нет, – и Штирлиц думает: «У них не едят простую сметану. А у нас мечтают о простой корке хлеба». А где «у нас», Штирлиц для себя уже не уточняет. Потому что и в Германии женщины и дети тоже мучаются.

Вот я Германии не простил и не могу ей простить, потому что, как точно сказал Никита Елисеев, вся германская культура, включая немецких романтиков, создала германский фашизм. А Штирлицу немцев жалко. И молоденькую голодную прислугу, и шуцмана, маленького шуцмана чахоточного, который его спас, вспомнив, что он помогал переносить какие-то чемоданы, и тем самым подарил Штирлицу зыбкое, но алиби. Даже Барбару, охранницу Кэт, жалко – ну что она понимает, в своем гитлерюгенде воспитанная. И вот об этом Семенов, со своим простым топорным слогом, со своим прекрасным чутьем, сумел написать.

Штирлиц – двойственная фигура, и здесь, пожалуй, ключ к тому, что делает советского героя культовым.

Мне уже приходилось говорить о ненаписанной третьей части трилогии о Бендере. Но у Ильфа и Петрова есть бендериана без Бендера – «Одноэтажная Америка». А в сущности-то третья часть написана – это роман о Штирлице. Штирлиц продолжает Бендера. Продолжает по трем линиям, которые для меня самого абсолютно загадочны. Тем не менее эти три ингредиента, три черты для создания культового героя совершенно необходимы.

Первая черта: он должен быть не свой, он должен быть немножко чужой, он должен быть наш наполовину. И не потому, что Штирлиц наполовину русский, наполовину (по матери) украинец, а Мария-Бендер-бей – турецко-подданный. Он чужой по другой причине: он и наш, и не наш. Он носитель вот этой двойственности. Дело в том, что русская любовь, русская двойственность, двойственность русского евразийского положения имеет главную особенность: мы любим чужое, любим той любовью-ненавистью, которая только и есть настоящая страсть и которую можно бесконечно расчесывать. Это мечта русских о Франции, это их любовь-ненависть к Наполеону, которого Россия так любила, что задушила в смертельных объятиях. Это любить, чтобы убить. И Бендер мог бы воскликнуть, как ранее упомянутый Маяковский: «…я не твой, снеговая уродина». В Бендере есть привкус чужести и есть стремление уехать. А Штирлиц – это Бендер, которому удалось сбежать, но и среди белых штанов он чувствует что-то не свое. Это то, о чем так точно сказал, казалось бы, совсем отдаленный от этой темы Александр Галич:

Вторая черта, которая делает героя таким принципиально нашим, таким родным: герой не должен быть положительным. Максима Каммерера, доброго, с чистыми устремлениями, мы полюбить не можем. Штирлиц – тот же жулик; правда, жулик в высоком смысле, в благородном, он – разведчик. Штирлиц переснимает с бендеровской ловкостью секретные документы, Штирлиц звонит по вертушке непосредственно Борману, Штирлиц выкрадывает радистку Кэт. Штирлиц говорит одно, думает другое, делает третье, а имеет в виду четвертое, а сверх того, все время еще что-то имеет в виду. Штирлиц – это типичный советский человек, который никогда – ни ребенку дома за ужином, ни жене в постели – не говорит правды. Он и себе ее не говорит, когда пишет в ЖЖ или в фейсбуке. И то, что Штирлиц на каждом шагу лукавит, делает его не просто обаятельным, как Бендера, который знает 999 способов честного отъема денег у идиотов, – это его интеллектуально приподнимает над толпой.

В тексте интеллект Штирлица выражается в том, что он часто цитирует Пушкина, помнит страшное количество цитат как из русской, так и эмигрантской литературы. Семенову удалось даже протащить Бунина: «Бунин может быть хоть в Африке – он принадлежит только России». Интеллект Штирлица базируется на его постоянных размышлениях. Как заметил Михаил Веллер, всё, что у Семенова не лезло в прозу, он отдавал Штирлицу в скобки. У Штирлица мозг особый: часть мозга работает над выполнением задачи, а другая часть уже просчитывает что-то там из русской истории. В кино интеллект Штирлица показать сложнее, но Вячеслав Тихонов, действительно гениальный актер, сумел-таки сыграть интеллект в морщинках у глаз, в загадочном взгляде, в игре на фортепиано, в рисовании, в выкладывании ежичка из спичек… Но всегда в какой-то роковой момент в Штирлице срабатывает иррациональное, и умный Шелленберг, хитрый Мюллер, прозорливый Борман (Айсман, Холтофф, вся эта плешивая мелюзга не в счет) проигрывают ему вчистую. Как Бендер решает невероятную, нечеловеческую задачу, умудрившись собрать свои одиннадцать стульев, так в некотором смысле действует и Штирлиц: собирает, казалось бы, мелочи, из них складывает цельную картину и ускользает от подозрений, как в классическом анекдоте: «Штирлиц во время совещания в ставке фюрера входит, переснимает план аккуратно, ставит под стол жучка и уходит. Фюрер спрашивает: „Почему его не арестовали?“ – „Это Штирлиц, он отмажется“». То есть по второму параметру наш герой не просто интеллектуал – наш герой жулик. Высокий жулик.