Странно сложилась судьба русских литературных героев. Из всего многочисленного их сообщества культовыми стали только двое: Остап Ибрагимыч Бендер и Макс Отто фон Штирлиц. Никто из персонажей Стругацких – ни добрый супермен Максим Каммерер, ни странный то ли люден, то ли странник, то ли кроманьонец Лев Абалкин, ни очаровательный программист Саша из «Понедельник начинается в субботу» – не дорос до культового статуса.

Мне могут возразить, что третьим культовым героем русской литературы является Чапаев. Но это особая история. Чапаев, строго говоря, героем литературы не является. Персонаж очень неплохого романа Дмитрия Фурманова, романа стихийно талантливого, радикально отличается от персонажа чапаевских анекдотов, и уж тем более от образа, который создал Борис Бабочкин в фильме «Чапаев». Если о герое рассказывают анекдоты, это еще не делает его литературным феноменом. Анекдоты о Штирлице именно литературные; более того, они несут в себе сильный элемент высокой пародии в противовес традиционному анекдоту, который призван пересмеивать советскую реальность. Анекдоты про Штирлица – это анекдоты о языке: «Эсэсовцы ставили машину на попа. “Бедняга пастор”, – подумал Штирлиц».

Мировая литература знает прорву культовых героев в диапазоне от хитроумного идальго до гениального сыщика с Бейкер-стрит. А вот в русской литературе ни Чацкий, ни Евгений Онегин, ни Базаров, ни Пьер Безухов, ни поручик Ржевский из «Давным-давно» Александра Гладкова, про которых тоже есть анекдоты, – никто из них не сделался по-настоящему культовым, таким, которого цитируют. Ну много ли мы цитируем из Базарова? Только, может быть, «из меня лопух будет расти» да «мы с тобой те же лягушки». Иногда самые умные вспомнят «О друг мой, Аркадий Николаевич! Об одном прошу тебя: не говори красиво!». А Бендер разошелся на цитаты весь, потому что он и сляпан из цитат. Напомню: фраза про толстого и красивого парнишу принадлежит Аделине Адалис, а «ключ от квартиры, где деньги лежат» – Семену Гехту. Одесскому фольклору, шире говоря.

Культовым героем становится не тот, о ком рассказывают, а тот, кому хотят подражать, кого любят, с кого делают себя, «как с товарища Дзержинского». И в этом смысле Штирлиц, безусловно, задал поведенческую матрицу для целого поколения, как задал ее Иосиф Бендер – Остап Ибрагимыч Сулейман Берта-Мария-Бендер-бей, который называет себя сыном турецко-подданного (сейчас установлено, что турецко-подданные – это такой эвфемизм для евреев).

Львиной долей своей славы Штирлиц обязан экранизации Татьяны Лиозновой 1973 года, 840 минутам чистого экранного времени, 12 сериям безупречного фильма. Но проблема в том, что всё, о чем рассказывает картина, уже наличествует в романе «Семнадцать мгновений весны», романе, который написан в 1969 году и отражает качественный этап в становлении Семенова-писателя. Автору тридцать восемь лет, кризис среднего возраста, и он подводит некоторые итоги собственной жизни, жизни не очень счастливой, безусловно, очень напряженной, не слишком удачной литературно, поскольку Семенов мыслит себя писателем-интеллектуалом, а приватизировала его массовая культура. Но этот роман весь удерживается на нескольких сложных контрапунктах, которые очень важны.

Семенов не лирик, Семенов – расследователь, репортер, аналитик, историк. Для Семенова «Семнадцать мгновений…» – это история о том, как советская разведка сорвала сепаратные переговоры Третьего рейха со странами Запада. Но если спросить большинство зрителей картины, кто же из немцев вел переговоры, единицы вспомнят, что это Гиммлер с помощью генерала Вольфа нащупывал с Даллесом контакты, а Штирлиц сумел их комбинацию разрушить, написав донос партайгеноссе Борману, ближайшему советнику Гитлера. От читателя и от зрителя, конечно, все эти хитросплетения совершенно ускользнули.

Причина даже не в том, что в картине феноменально яркие актерские работы оттянули на себя львиную долю внимания. Причина в том, что для советского человека победа – это событие такого масштаба, что с кем бы там ни велись сепаратные переговоры, это совершенно не имеет значения. Главное, что наши победили. Цена этой победы так огромна, что никакие вольфы с какими-то даллесами ее не отнимут. Тем более мы все равно находимся в тридцати километрах от Берлина, наша артиллерия каждый день и не раз по нему лупит, и мы вместе со Штирлицем радостно думаем: «Бомбят ребята славно». Не знаю, насколько психологически достоверно для человека, находящегося под бомбами, думать, что наши хорошо бомбят, – но Третий рейх такое абсолютное зло, что на этом фоне даже наша бомба, которая может тебя же убить, воспринимается как избавление. Поэтому сама фабульная историческая основа фильма, которую многие разоблачали и которая, конечно же, никакой критики не выдерживает, совершенно для нас не принципиальна. Нам важны два других сюжета, гениальных.

Первый сюжет, для нас самый родной, – это история радистки Кэт. Она отражена и в фильме, и в романе одинаково полно. Когда Татьяна Лиознова рассказывала о том, как делалась картина, она всегда упоминала особенности работы Юлиана Семенова над сценарием. Вместо папки со сценарием Семенов принес гранки своего романа, аккуратно разрезанные и наклеенные на печатные листы, – он что-то переписал, немножко что-то сократил, но в общем принес роман в абсолютно прежнем виде. И надо отдать должное и книге, и режиссерскому терпению Лиозновой, которая, кроме стиля своего блистательного, в произведение Семенова практически ничего не привнесла. Экранизация абсолютно точная: и то, как Кэт падает в обморок во время допроса Рольфа, и то, как гестаповец говорит «дитя» («Достаточно подержать ваше дитя три или пять минут…») вместо «ребенок», что создает совершенно нечеловеческую стилистику сцены, и бунт Гельмута, который спас дитя, – все было в романе, все описано дословно.

Линия радистки Кэт необходима в романе абсолютно, потому что это момент читательской идентификации. Штирлиц слишком хорош, чтобы мы могли соотнести себя с ним. Штирлиц – это спаситель, а мы – это русская «пианистка», которая пребывает в классическом положении советской женщины. Семенов, несомненно, понимал, что именно женская аудитория обеспечит ему огромный прирост популярности. Радистка Кэт, которая с двумя детьми прячется в канализационном люке, мало чем отличается в смысле статуса от советской женщины, что, отработав полный день, с двумя тяжелыми сумками возвращается в переполненном транспорте. Страдания Кэт ей понятны, особенно если учесть, что муж из ее жизни давно фактически устранился и сама она, абсолютно чужая в чуждом враждебном мире, вынуждена отчаянно выживать. Поэтому история Кэт – та тончайшая лирическая струнка, на которой наигрывают создатели и фильма, и романа.

Ну и третья тема, которая, собственно, в романе остается главной. Это тема Родины. Нам очень интересно, вернется ли Штирлиц к Сашеньке. Мы прекрасно понимаем, что любовь Штирлица к Сашеньке – миф, но нам хочется верить в любовь, которая продолжается семнадцать лет. Те, которые сразу бросились читать весь четырехтомник «Альтернатива», знают: Юлиан Семенов так подстроил, что Коля Гришанчиков знакомится со Штирлицем по чистой случайности в Кракове (роман «Майор Вихрь»). До этого Штирлиц не знал, что у него есть сын, и это тоже породило волну анекдотов: «Центр переслал Штирлицу шифровку о том, что у него родился третий ребенок. Разведчик вытер скупую мужскую слезу: ведь двадцать лет он не был дома». И, пожалуй, единственное, что привнесла Лиознова по-режиссерски в картину, чего в романе не было и быть не могло, это встреча Штирлица с Сашенькой. Микаэл Таривердиев, который написал невероятно красивую музыкальную тему, Тихонов-Штирлиц, который курит, с такой любовью бесконечно глядя на Сашеньку, и Сашенька, которая полными невыплаканных слез трагическими глазами смотрит на него безотрывно, сотворили идеал любви для всех советских зрителей. Еще и потому идеал любви, что лучше всего любить родину и жену, когда они находятся на безопасном расстоянии, и это тоже отдельная тема. Ностальгия Штирлица, страстная его любовь к березовому соку, к соловью, которого он внезапно слышит, – это все только потому, что он семнадцать лет не был дома. Если бы он все это время провел в Советском Союзе, подвергаясь регулярным чисткам, увольнениям, более того – репрессиям, как всякий разведчик, у Штирлица было бы к родине несколько иное отношение. И в предпоследней книге хроники «Альтернатива» – романе «Отчаяние» (1989) – его любовь подвергается таким серьезным испытаниям, что эту катастрофическую историю Семенов смог написать только потому, что случилась перестройка.