Третья черта – самая неожиданная и касается эротической составляющей. Мы помним секс-гиганта Джеймса Бонда – а Бендер и Штирлиц чисто платонические любовники. По необходимости женившись на вдове Грицацуевой, Бендер говорит о ней «знойная женщина» с крайним утомлением, почти с брезгливостью. Ничего не происходит у него и с Зосей Синицкой.

«Обнаженная Габи бросилась Штирлицу на шею. Она еще не знала, что Исаев любит только стариков и детей», – анекдот, который и о Штирлице говорит много. Вот эпизод из первой серии фильма: Штирлицу приносят паёк, и девочка, простая такая саксонская девочка с глазами небесной голубизны, говорит: «Герр Бользен, я могу остаться». А он предлагает ей вместо себя колбасу, потому что понимает: бедная голодная девочка, и не любви ей хочется, не секса с седовласым красавцем-интеллектуалом, ей хочется колбасы. И он честно ей колбасу отдает. Штирлиц идеально верен абсолютному существу.

Обратите внимание: самые популярные русские книги – те, где секс до добра не доводит. Это бунинские «Темные аллеи», где двадцать пять эротических историй, и все заканчиваются трагедиями: иногда смертями, иногда преждевременными родами, а иногда уходом в монастырь; это «Лолита» Набокова. Русский читатель не то чтобы целомудрен, не то чтобы боится секса – нет, он ничего не боится, ему жизнь не дорога. Но, мне кажется, ему лень. И вот это, может быть, и есть главное.

Вот любимый герой русской литературы, почти культовый; если бы он еще немного жульничал в романе, он бы точно стал третьим, – Обломов. Он проводит в постели большую часть своей жизни. Но он не может впустить туда женщину, потому что ему сразу станет как-то неуютно. И спать будет столько нельзя. Он впускает к себе Пшеницыну – потому что она его кормит. Он впускает ее с едой, с жирным сочным пирогом с требухой – от одного рассказа аппетит какой-то безумный начинает играть. А вот представить себе в России сексуальную сцену, написанную с большим аппетитом, трудно. Как-то отворачиваешься в ужасе. Вспомним, как Набоков говорит: «Я должен ступать осторожно», – и пишет с помощью массы эвфемизмов, ни одного прямого слова, – и сразу же отворачивающееся дитя. Вот в чем все дело: дитя от нас после этого отворачивается. И в этом вся русская литература: она мучительно избегает физического контакта. Не обязательно с женщиной – с миром. Штирлица и Бендера мы любим за то, что они совсем не герои-любовники. В романах о Штирлице похотливы только немцы, а Штирлиц – айсберг чистоты среди тотально развратной вселенной, среди тотально развратной Германии. Поэтому, если вы захотите написать культового русского героя, по-настоящему любимого, это должен быть заграничный жулик фригидного склада. Весь его интеллект должен уходить не в секс, а в интеллектуальную борьбу с тотально тупой и пошлой властью. Причем (вот еще одна очень важная черта) он должен играть все время на два лагеря. Гениальная формула Нонны Слепаковой:

Кто у нас предшественник Бендера в русской литературе? Два главных жулика русской литературы 1920-х годов – Хулио Хуренито Ильи Эренбурга и международный авантюрист Гарин Алексея Толстого. Но мы же знаем, «Гиперболоид инженера Гарина» – это «Гиперболоид инженера Ленина». Инженер со смертоносным лучом – прямой потомок булгаковского профессора Персикова из «Роковых яиц», а уж тот точно списан с Ленина: коричнево-красные, как ягоды шиповника (сравнение Куприна), острые глаза, острая бородка, стоит фертом, когда разговаривает, покачивается с пятки на носок, и чувствуется в нем что-то чужеродное, что-то инакое. Последнюю точку в этом сходстве поставил Александр Жолковский. Как говорил про него Михаил Леонович Гаспаров, если Жолковский хочет связать, то свяжет. Прочтите его гениальное, на мой взгляд, сопоставление шахматной главы из «Двенадцати стульев»[17] с «художественным исследованием» Солженицына «Ленин в Цюрихе». Вот Ленин у Солженицына разговаривает со швейцарскими левыми в Кегель-клубе: «Да знаете ли вы, что Швейцария – революционнейшая страна в мире??!», «Швейцария – центр мировой революции сегодня!!!» Что это такое? Это Васюки в чистом виде, и Ленин – веселый, циничный авантюрист, как Бендер, как Гарин. Я говорю сейчас не о реальном Ленине, а об образе Ленина именно в массовой культуре, о котором существует не меньше анекдотов, чем о Штирлице, и анекдоты эти в основе своей очень похожи, они построены на каламбурах.

Об анекдотах о Штирлице написано уже несколько научных работ. Часть этих анекдотов имеет совершенно конкретное авторство, это Асс и Бегемотов.

Или знаменитая фраза:

Но еще до Асса и Бегемотова, уже в 1973–1975 годах, почти сразу после фильма Лиозновой, появляются первые анекдоты о Штирлице, поражающие своей нетрадиционностью. Эти анекдоты построены не на ситуативном, не на ситуационном юморе. Основа их юмора – словесность, вербальность. Ведь, казалось бы, мы видим только визуальный ряд. Есть, конечно, голос Ефима Копеляна за кадром, но стиля писателя Юлиана Семенова мы не знаем. А вот стиль в анекдотах о Штирлице почему-то есть. Почему? Ответ прост. Потому что эти анекдоты наследуют вовсе не Семенову, они наследуют Ильфу и Петрову. Это классический юмор Ильфа и Петрова. Юмор несколько абсурдистский, онтологический, восходящий к общей абсурдности мира.

Самая эта очевидность всегда иронически обыгрывается. Многие анекдоты построены на идее игры с языком. Из них самый удачный, на мой взгляд, пародирующий возвышенную, пафосную стилистику закадрового комментария, этот:

Я уже не говорю про том, что анекдот, как нож в щель, проник и в главное противоречие картины.

Более того, пресловутая двойственность Штирлица в анекдотах становится уже тройственной природы. Сам Вячеслав Васильевич Тихонов рассказал мне свой любимый анекдот: