Ленинград – это наш остров модерна. Питерская проза являла собой некий заповедник авангардной фантастики – и не только благодаря легендарному семинару Бориса Стругацкого, но главным образом благодаря гоголевской традиции. Петербург всегда был городом-призраком, Андрей Белый закрепил этот статус, написав о городе-призраке роман-призрак, и поэтому даже реалистические вполне себе авторы, такие как Вера Панова, автоматически немного сдвигались в мистику. Среди бешеного буйства фантазии Александра Житинского, Нины Катерли, младшего поколения – того же Вячеслава Рыбакова – проза Довлатова терялась, потому что он не выдумщик, устраивать читателю праздник свободной фантазии он не может по определению. На фоне таких петербургских сатириков, как Владимир Марамзин, например, он тоже выглядел двусмысленно: не было в нем той кипящей желчи, которая в этом подпольном городе в лучших традициях Достоевского так заметна. На фоне таких безумцев, как бы реалистов, а как бы и не реалистов, таких шизофреников, мечтателей, маргиналов, как Рид Грачев (Вите), он вообще терялся, потому что никакого безумия в довлатовских текстах нет. Это именно бледная копия ленинградской литературы, которая в ту пору существовала.

Но в 1990-е годы этот контекст совершенно утратился. Всех, кто тогда не уехал, перестали знать – их сочли конформистами. У многих тогдашняя литературная ситуация вызвала настоящий шок. Писатели с особенно хорошим вкусом, такие как Житинский, например, просто ушли из литературы, написав свой лучший роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом», – великую книгу, последний – и главный – советский роман. Он вышел в 1987 году, никакой бомбой, к сожалению, не оказался, хотя был прочитан и стал культовой книгой для узкого слоя интеллектуалов. И Житинский на двадцать лет замолчал, пока не вернулся с блестящей повестью «Спросите ваши души» (2005). Эти двадцать лет он занимался чем угодно: он занимался интернетом, писал «Записки рок-дилетанта» в журнале «Аврора», основывал ЛИТО имени Лоренса Стерна… Но литературы не было, потому что под ногами не было почвы. Как только почва появилась, Житинский написал «Государя всея Сети» (2007) и другой вариант или продолжение «Лестницы», тоже блестящее совершенно, – «Плывун» (2011).

С Поповым случилась еще более печальная история. Писатель элитарный, писатель, чьими цитатами обменивались знатоки, абсолютный по сути дела классик в то время, руководитель Союза писателей Санкт-Петербурга, вынужден был писать какие-то вещи на потребу дня и в авоськах растаскивать их в новые кооперативные издательства. Вынужден был написать «Будни гарема» (1994), роман, в котором яркая, чудовищная по откровенности пародия на гламурное чтиво была принята за это самое гламурное чтиво. И пока Попов не вернулся к себе, пока не начал писать полные отчаяния, совершенно черные вещи, такие как «Грибники ходят с ножами» (1998), или «Третье дыхание» (2004), или «Комар живет, пока поет» (2006), Попова тоже не было. Не было этой прозы.

Нина Катерли вся ушла в перестроечную публицистику, и были абсолютно забыты ее гениальные ранние сказки «Окно», «Чудовище», «Коллекция доктора Эмиля», «Зелье», «Бермудский треугольник» – великие тексты, на которых все читатели «Невы» выросли, которые детям своим пересказывали. И попробуйте сравнить их с тем социальным реализмом, который вдруг хлынул из этого автора в 1990-е годы. Это было очень хорошо написано, но не имело никакого отношения к прежней литературе.

И вот когда литература переживала полную катастрофу, тогда в нее и ворвался бывший самиздат, ворвалась эмигрантская проза и заняла первенствующие позиции, потому что в эмиграции более или менее оказалась вся страна. Довлатов стал не только главным прозаиком русской эмиграции, он стал главным прозаиком России, у которой почва уехала из-под ног. Все население России почувствовало в 1990-е годы, что страну у них вышибли из-под ног, как табуретку.

Удивительным образом довлатовская проза в этот момент оказалась утешительной, и эту утешительную функцию нельзя у нее отнять. Ибо в 1990-е годы многие истины, традиционные для русской литературы, были поколеблены. Мы привыкли к тому, что литература – это последние вопросы и большие страсти. Но мы привыкли и к тому, что главная цель человека – это стать сверхчеловеком; что люди живут для труда, а не трудятся для прокорма; что у нас есть великие цели и что наша страна самая интересная в мире. И тут вдруг оказалось, что на первый план вышли ценности жизни обывателя. Ведь в том-то и дело, что литература Довлатова рассчитана сплошь и рядом на начитанного в рамках шестидесятнической парадигмы, умеренно культурного в рамках французской «новой волны», умеренно продвинутого в рамках журнала «Чешское фото» советского обывателя.

Я прекрасно помню, как в середине 1990-х годов закрывались серьезные журналы и открывались гламурные, как идеологи «Коммерсанта» говорили, что читатель хочет читать про красивую «вызнь», а про внутренние проблемы страны не интересно никому. Вот именно тогда, во второй половине 1990-х, все базовые ценности русского общества были скомпрометированы. Американский философ и политолог Ёсихиро Фрэнсис Фукуяма провозгласил конец истории[16], а мы провозгласили обывателя ее венцом. Ну в самом деле, зачем борцы? Давайте есть, давайте, наконец, жить, давайте ездить за границу. И на этом фоне довлатовская проза как нельзя лучше пришлась ко двору, потому что в довлатовской прозе нет трагедии, а есть мелкие неприятности, нет самоубийства, а есть похмелье.

Русский алкоголизм, конечно, миф национальный. У нас этот национальный миф привел к появлению одного поистине великого текста. Но «Москва – Петушки» – трагическая поэма, поэма самоуничтожения. А герой Довлатова все время пьет, но никогда не спивается; герой Довлатова уходит в запой, но продолжает при этом помнить о семье и карьере. И вот в этом главная разница между прозой Довлатова и великой прозой, и даже большой прозой. Довлатов – это состояние похмелья, состояние очень печальное, трезвое, горько ироническое, тяжелое, но немножечко стыдное и, в общем, жалкое. Главное же, что это состояние не приводит к настоящему катарсису.

Проза Довлатова – это проза полустрастей. Я не призываю сравнивать его с великими образцами. Но вот вы читаете сначала Варлама Шаламова, а потом довлатовскую «Зону». «Зона: записки надзирателя» (1982) – это именно милое чтение, хотя и милое чтение имеет все права на существование. А какая трогательная повесть «Филиал» (1989), какая прелестная там Тася! Пусть она и списана портретно с Аси Пекуровской, но даже эта портретность очень мила. А какие замечательные образы и какие прелестные шутки есть в «Заповеднике»! Правда, говорить, что шутки Довлатова ушли в народ, было бы неправильно, они в народ не ушли, а вернулись, потому что оттуда же и были взяты. И очень многие его байки – это хорошо литературно обработанные анекдоты. Иногда ухудшенные, потому что в жизни они были резче и обаятельнее.

Все это, повторю, имеет право быть. И может быть, даже должно быть. Беда только в том, когда это начинает возводиться в перл творения.

И вот вдруг это кончилось. И самое интересное, почему это кончилось.