Лучников много времени проводит в России. Мы поначалу решаем, что Лучников все это любит, – ровно до того момента, пока ему не прилетает по голове от Таниного мужа Глеба Лунина (по-домашнему Суп, сокращенно от «супружник»). Изгнанный из Таниного дома, Лучников думает:

Вот это ощущение по-маяковскому – «я не твой, снеговая уродина»[14] – сопровождает все сцены, которые написаны в России.

Аксенову наконец по-манихейски захотелось в России отделить котлеты от мух. Аксенов решил отделить лучшее в России от худшего. Все лучшее досталось Острову Крым, который символизирует собой душу России, ее светлую, радостную и чистую душу. А страшное тело, тело, все более похожее на раковую опухоль мира, осталось где-то там, в художественной конструкции романа. И в этом смысле второй аспект романа – это прощание с родиной. Это попытка оторваться от нее, потому что оправдание этого отрыва было Аксенову внутренне необходимо. Еще до истории с «Метрополем» в 1978 году, сразу после «Ожога» (1975), приступив в Коктебеле к «Острову Крым», он для себя мысленно решает задачу отойти, отчалить, перерубить пуповину, перерезать Чонгарский перешеек, разбомбить Перекоп. Новелла Матвеева вспоминала, что в Доме творчества в Переделкине часто видела Аксенова бегающим по засыпанным хвоей дорожками. «Еще в семьдесят седьмом году мне пришла мысль, что это он разбегается перед прыжком», – говорила она. «Остров Крым» и есть метафизический прыжок, метафизический отрыв от родины.

Родина держит нас исключительно цепко. Держит за культуру, держит за язык, за сострадание, за историческое чувство вины перед ней, которое она внушает нам с самого начала, как будто это она дала нам и жизнь, и будущее, и все естественные человеческие права. Мысль об окончательном отрыве от родины, об окончательном прощании с родиной – это жестокая мысль, безусловно. Жестокая прежде всего по отношению к самому автору. Безжалостно перерезать Чонгарский перешеек, порвать пуповину, связывающую Крым с Россией, – это и есть аксеновская метафора отрыва от родины. Но надо, видимо, эти связи порвать, потому что это гарантия творческого самосохранения.

Третий же аспект представляется мне самым важным, и это – главная метафора, которая лежит в основе романа.

Александр Грин, великий крымский писатель, очень не любил, когда его называли фантастом. Он говорил: «Я – символист». В этом смысле и «Остров Крым» не фантастический роман, как обычно его называют, и даже не роман из области альтернативной истории. Это – классический символистский роман, и символика его очень проста. В христианстве величайший прорыв заключается в том, что между богом-отцом и населением Земли поставлена фигура бога-сына – посредника между богом и людьми. Христос как бы взял на себя все лучшее, что есть в Ветхом Завете. Ветхий Завет – это книга о послушании, а Новый Завет – книга о милосердии. Иными словами, Ветхий Завет описывает мир как он есть, а Новый показывает, как в нем себя вести. Вот так легко можно совместить в сознании эти две несовместимые, по мысли Павла Флоренского, книги. А они очень совместимы, просто у них разные назначения.

«Остров Крым» – это образ посредника между Россией и ее населением. Это попытка примирить мысль о ГУЛАГе и мысль о великой культуре. Невозможно понять, как в одной голове умещаются Ветхий и Новый Завет. Точно так же невозможно понять, как в одной стране умещаются Толстой, Достоевский и Сталин или Архипелаг ГУЛАГ. Невозможно понять, как в одной стране возможен Солженицын, написавший «Архипелаг ГУЛАГ», и материал, на котором эта книга написана. Невозможно допустить, что единственным условием существования культуры является выковывание характеров в адских условиях. «Остров Крым» – это метафора русской интеллигенции, вечно томимой чувством вины перед Россией. И нагляднее всего это выражено в программной, отвратительной для самого Аксенова, я абсолютно убежден, речи Лучникова после победы на «Антика-ралли». Только что погиб его друг Новосильцев, а Лучников говорит вот что:

Таня Лунина, альтер эго автора, смотрит на Лучникова и думает: «…вечное это выпендривание, снобизм паршивый, все это мужество и решимость – показуха, она-то знает теперь, сколько в нем дрожи и слизи… все – выпендреж, и только ради подлого этого выпендрежа тянет миллионы счастливых людей за собой в грязную помойку». И действительно, речь Андрея Арсеньевича – это чудовищная матричная пошлость. Матричная – потому что мессианским объявляется худшее, мессианским объявляется путь СССР.

Как оно стимулирует духовную жизнь, мы видим в четырнадцатой главе «Весна»: тоже очень точно Аксеновым угадано. Первый день «присоединения» происходит ночью, и первое событие – появление десанта, который сразу же прекращает вещание телестудии «Ти-Ви-Миг»:

Понимание того, что Остров Крым, присоединившись, отнюдь не станет «электронным зажиганием для русского мотора», есть у Арсения Николаевича Лучникова, Лучникова-старшего, одного из немногих оставшихся участников Ледяного похода, профессора-историка, любимого героя Аксенова. Арсений Николаевич – настоящий христианин, в нем нет тщеславия, нет суперменства. Весь пафос аксеновской книги – ненависть к суперменству. И ведь обратите внимание: Аксенов всегда прокламированно любил своих «байронитов», лишних людей. А вот байронит Андрей – герой отрицательный. Его фантастическая любовная и спортивная мощь напоминает любовную и спортивную мощь набоковского персонажа Вана Вина («Ада, или Радости страсти», 1959–1960), к которому Набоков тем не менее испытывает сильнейшее отвращение. Аксеновский Андрей Лучников – это выражение предельной самовлюбленности, и только поэтому он в романе остается жив, когда вокруг него погибают люди: погиб Новосильцев, погибла Кристина, погибла Таня. Чудом спасаются «артист побега» джазист Бен-Иван с подругой и Антон с женой и новорожденным сыном. Сын – их будущее, и они увозят его куда-то в бесконечное пространство моря.