– Не моя воля, – наконец сказал он. – Господин Берсеневвелел исполнить волю покойного дядюшки своего. Значит, спектакль долженсостояться во что бы то ни стало. Но ты, Булыга, не сомневайся: если гостизевать начнут, мы в конце концов выпустим Нептуна с сигарою, чтоб ихповеселить! Можем тоже прорепетировать, хоть сейчас! Сбегай-ка в кабинетграфский за хорошей «гаваною»!

Ирена взглянула на несчастного пса, который, в свою очередь,взирал на нее умиленным взором, но при слове «сигара» насторожил уши, и сказалас самым высокомерным видом, на который была способна:

– Вы и так загубили собаку. От нее табачищем несет, словноот старого боцмана. Имейте в виду, господин управляющий: коли вы еще раз в моемприсутствии осмелитесь подвергнуть бедного Нептуна этому изощренномуиздевательству, знайте: я на сцену больше шагу не сделаю. Можете меня хоть наместе убить, но – не сделаю.

Адольф Иваныч даже голову откинул от изумления! Булыгавытаращил глаза:

– Больно много воли взяла! Да как только эти ваши тиярыотыграются, я на тебя самолично рогатки вздену!

– И правда спятила, – пробормотал Емеля, почти не размыкаягуб. – Далась тебе эта псина!

Наверное, Софокл был прав. Наверное, надо было смолчать. НоИрена уже довольно натерпелась от самодурства Адольфа Иваныча, чтобы непозволить себе хоть маленькое удовольствие: докучать ему беспрестанно своимсобственным самодурством. Безрассудная отвага, которой отличались в опасныеминуты все женщины ее рода, дурманила голову почище шампанского. За этинесколько мгновений, когда она могла унижать мерзкого управляющего, как хотела,она готова была и жизнью рискнуть. А потом… а потом придется положиться на волюБожью и на милость нового барина. Сказать правду, Ирена все еще надеялась наэтого человека. Ну а нет…

«Зачем, – подумала она бесшабашно, – горевать о том, что ещене случилось? И без того хлопот довольно: опять Емеля начал говорить деревяннымголосом, да и Жюстина Пьеровна все норовит заговорить по-французски там, гдедолжна говорить по-английски. Ведь мисс Жаксон, которую она играет, англичанка,а не француженка!»

И все-таки коленки у нее задрожали, что скрывать… Однакорожа Адольфа Иваныча приняла прежнее непроницаемое выражение.

– Извольте, – пробормотал он, почти не размыкая губ. Иобернулся к Нептуну, который, заслышав любезное его несчастному сердцу слово«сигара», нервически припадал на передние лапы и заглядывал в лицо хозяину спросящим выражением: – О нет, Нептун, брудер! Вот ее проси теперь о сигарках, ая умываю руки! – И он ткнул пальцем в Ирену.

Умнейший пес, чудилось, понял слова хозяина, потому чтонемедля вспрыгнул на сцену и принялся бодать лбом Ирену под коленки, как бывынуждая ее спуститься и идти поскорей в кабинет, давать ему сигары. Это былоневыносимо смешно, вся труппа, да и Адольф Иваныч с Булыгою хохотали до колик,однако же понятно было, что репетировать в таком состоянии никак невозможно, апотому Жюстина Пьеровна решительно попросила увести собаку. Адольф Иваныч иБулыга едва утащили пса, который разбушевался и лаял своим оглушительнымпрокуренным басом.

Когда настал вечер, вновь явился Булыга и сопроводил Ирену вее преображенную каморку. Она наскоро поела и упала на оттоманку, страшноусталая, но долго не могла уснуть, потому что в ушах так и звенели словаЖюстины Пьеровны: «Завтра генеральная репетиция! В костюмах!»

Наутро в костюмерной – маленькой комнате, где теснились тригримировальных столика, на которых были укреплены зеркала и там и сям виднелисьмногочисленные свечные огарки, прилепленные прямо на полированное дерево, –сидели чуть ли не в обнимку на одном табурете примирившиеся Ирена и Матреша иразглядывали Емелю, которого одевали в щеголеватый охотничий костюм АлексеяБерестова. Разглядывали они также лакеев, исполнявших роли Берестова иМуромского. Им предназначены были и шелковые, с турецким узором шлафроки, ифраки, и охотничьи костюмы, не менее щегольские, чем у Алексея-Емели. Платьедля Жюстины Пьеровны тоже было готово – весьма элегантное, но в то же времякокетливое, чтобы как можно лучше изобразить мисс Жаксон – «сорокалетнюючопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в годперечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки вэтой варварской России». Девушки разглядывали своих сотоварищей по труппе небез зависти. Матреше предстояло весь спектакль проходить в сарафане, а Ирене –провести в таком же сарафане бо́льшую часть действия. Конечно, длянескольких сцен у нее было платьице из графских сундуков, а у бедной Матреши небыло ничего. Пользуясь тем огромным влиянием, которое она внезапно приобрела,Ирена заставила Булыгу расщедриться и выдать «толстого полотна, синей китайки имедных пуговок» – все как в повести «Барышня-крестьянка» для Лизы, котораянамерилась претворить в жизнь свой маскарад, – только в двойном размере, чтобыобновку получила и Матреша. Совершенно как в книжке, «за шитье засадили всюдевичью», а Емеля (вместо книжного Трофима-пастуха) собственноручно сплел двепары новых пестрых лаптей.

Наконец актеры были готовы, вышли на сцену, которая ужеуставлена была декорациями, и действие началось. Как ни тряслась Ирена, онапризнавала вполне, что они с Жюстиной Пьеровной поработали изрядно. Несколькослуг, призванных в качестве рабочих сцены, были в таком восторге и такувлекались происходящим, что беспрестанно забывали менять декорации, поэтомудействие продвигалось с некоторыми остановками. Жюстина Пьеровна клялась, чтоесли они начнут путаться и выносить стулья и столы вместо свежесрубленных и воткнутыхв громадные кадки деревьев (с помощью которых изображалась роща, гдепроисходили свидания Алексея и Лизы), то она всех их собственноручно отдаст нарасправу Булыге. Для Ирены же рассеянность помощников была наилучшимдоказательством успехов их с Жюстиной Пьеровной трудов. Она и сама была внеобычайном возбуждении и хоть не боялась забыть текст, но все ж опасаласьневзначай выйти из роли и начать хохотать там, где следовало грустить или бытьзадумчивой. Однако таких моментов по ходу действия было совсем немного. Лизавсегда находилась в состоянии ожидания счастья, и Ирена, к своему изумлению,совершенно прониклась этим чувством. Вот она выскочила на сцену, придерживаяподол синего новенького сарафана, еще пахнущего новой материей, прислушалась –за сценой по знаку Жюстины Пьеровны сильно ударили, изображая выстрел Алексея,– и к горлу подкатил восторженный комок. С трудом прорвавшись сквозь него,Ирена воскликнула с истинным нетерпением:

– Вот он идет! – и вдруг увидела в глубине залы незнакомогочеловека, который стоял, сунув руки в карманы просторной полотняной куртки, исмотрел на нее с растерянным выражением.