Управляющий смотрел на нее оторопело, побледнев отвозмущения, а рожа Булыги, напротив, отчетливо наливалась кровью.

– Больно много воли взяла! – вдруг рявкнул он, выхватываяиз-за пояса ременную плеть и занося над Иреной, однако Жюстина Пьеровнаперелетела через залу и заслонила ее собой, растопырив сухонькие ручки, словнохрабрая перепелка, которая пытается защитить своего цыпленка от хищного хоря.

– On ne peut pas! Vous abîmez sa beauté![22] –взвизгнула она по-французски, однако Булыга ее почему-то отлично понял иопустил плеть.

Ирена не успела удивиться, как обнаружила: подействовало нанего не что иное, как рука Адольфа Иваныча, тяжело налегшая на его плечо:

– Погоди. Не трогай ее. Что-то вы осмелели, сударыня…Понимаю: почуяли, что нам без вас не обойтись. Да, это так. А потому я вас наконюшню не отправлю, хоть вы этого вполне заслуживаете, а смиренно спрошу:каковы ваши условия? Какую цену вы назначаете за свое выступление на сцене?Только не говорите, что будете просить отпустить вас – вы во власти господинасвоего, Николая Константиновича Берсенева, а я судьбу вашу решить не вправе.

– Я не унижусь до того, чтобы просить хоть о чем-то вас, – сненавистью бросила Ирена. – Я требую: вы отпустите Курю. Вы освободите его отпорки и более не станете преследовать.

Потребуй она, чтобы управляющий сплясал сейчас «русскую»,или попрыгал на одной ножке, или прокричал петухом, это вызвало бы меньшийстолбняк у окружающих. Один только Булыга что-то возмущенное прохрипел, однакототчас осекся, увидев, что на лице Адольфа Иваныча мелькнула ухмылка:

– Вот оно что… Значит, этот мальчишка и впрямь содействовалвашему побегу? Ну-ну… Конечно, он заслуживает самого сурового наказания,однако, учитывая, что побег ваш все равно не удался, я, так и быть, смягчусь ивыполню вашу просьбу.

Ирена не поверила своим ушам. Ну, наверное, Адольф Иваныч ивпрямь ждал, что она потребует свободы. Оттого так легко пошел ей навстречу.Нет, здесь крылось что-то еще, но Ирена не понимала, что именно… Тревожно сталона сердце…

Матреша восторженно взвизгнула и повалилась на колени стакой прытью, что аж звон отдался в паркете (ибо она была, как уже говорилась,особой весьма дородною):

– Адольф Иваныч! Отец родной! Век за вас Господа будумолить!

«Что? Ну и дура же эта Матреша!»

Ирена возмущенно оглянулась и перехватила взгляд Емели. Вглазах была тревога и настороженность. Да, его тоже изумила и насторожиланеожиданная уступчивость управляющего.

– Она будет на сцене представлять? – наконец-то дошло доСаньки, которая все это время стояла в полном оцепенении, вполне готоваяпоспорить неподвижностью с небезызвестной женою Лота. – Никогда! Ни за что! Неотдам я ей моего платья!

И она вцепилась в свои фижмы с видом такой решимости, словнонамерена была защищать их даже ценою собственной жизни.

– Да я его и под страхом смертной казни не надену, –фыркнула Ирена, с удовольствием обращаясь к делам житейским и волнующим каждуюособу женского пола, даже когда решается ее участь. – Это платье отстало отмоды тех времен, когда происходит действие «Барышни-крестьянки», на полвека, ато и больше. – Она склонилась над кучей одежды и выловила из нее легонькоегазовое платьице-тюник, перехваченное под грудью широкой шелковой лентою, нашелковом чехле, нежное и струящееся, словно утренний туман. И цвет его былзагадочным – чуточку сиреневым, чуточку серым, с легким налетом голубизны –обворожительный цвет, который, сразу поняла Ирена, будет ей чрезвычайно к лицу.– Вот платье, какое могла носить тогдашняя модница.

Она приложила платье к своему замурзанному, оборванномусарафану, отмахнула свободной рукой со лба растрепавшуюся, слипшуюся отболотной тины прядь, стерла со щеки грязное пятно:

– Ну как, Жюстина Пьеровна?

– C’est Lize vèritable![23] – со слезами в голосепростонала восторженная француженка.

Кажется, никогда в жизни Ирена так не уставала, как в этидни, оставшиеся до премьеры. Ее сводили в баню, принесли чистый сарафан, послечего Ирена почувствовала себя не в пример лучше. Ей даже дали лапти по ноге! Даи узилище ее преобразилось: пол был чисто вымыт, вместо тощего сенникапринесена хорошенькая и вполне кокетливая оттоманка, на нее брошена пуховаяподушка и тонкое, но вполне чистое стеганое одеяльце. В углу оказались столик итабурет – правда, колченогие, да и Бог с ними, все же не на полу есть, каксобаке! Да и сама еда куда как улучшилась, молока и хлеба было теперь вдоволь.Щи, которые Ирена прежде недолюбливала, она теперь хлебала деревянной ложкой спревеликим удовольствием, особенно когда они были забелены кислым молоком илисметаною, а между овощами плавал шматок мяса…

Все эти нехитрые блага пришлось отрабатывать в поте лица: нетолько репетировать свою роль, но и помогать Жюстине Пьеровне заниматься сдругими актерами. Она была опытным постановщиком – заботилась о том, чтобы напомост вовремя выставляли декорации и реквизит, без задержек открывался изакрывался занавес, чтобы актеры выходили на сцену точно в нужный момент(причем именно сами выходили, а не были пинком вытолкнуты!), требоваладосконального знания роли, но, как выяснилось, имела самое приблизительноепредставление о живости игры. «Такое впечатление, – думала Ирена, – что она ставилатолько Корнеля или Расина!» Актеры, по мнению Жюстины Пьеровны, должны былипросто принимать разные позы и декламировать свой текст, изредка сопровождаяэто деревянными жестами.

Особенно смешно выглядели два лакея, исполнявшие роли этихрусских Монтекки и Капулетти: Муромского и Берестова. Они произносили своиреплики с угодливыми поклонами, к которым приучила их жизнь, и даже когдаМуромский просил Настю позвать дочь, он раболепно кланялся ей.

Сущей статуей смотрелся и Емеля-Софокл, который даже самыепылкие любовные диалоги произносил с пафосной интонацией, нелепо и ненужнозаламывая руки и вращая глазами. Когда Емеля трагическим голосом воскликнул напервой же читке роли:

– Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею! – а потомзачем-то заломил руки, Ирена так и покатилась со смеху.

Емеля посмотрел возмущенно, но тут же и сам невольнозахохотал, озадаченно почесывая в затылке:

– Да это, вишь ты, Еврипиды с Софоклами из меня так и лезут,так и прут.