Ирена в бешенстве пометалась по месту своего заключения,потом с горя съела весь хлеб (он был свежий, мягчайший, наверное, только чтоиспеченный, обворожительно пахнущий) и немедленно почувствовала на себеправдивость народного присловья: «Хлеб спит». В голове у нее помутилось, онаприлегла – и вдруг уснула просто-таки мертвым сном, как бы беря реванш за двеминувшие ночи. Проснулась совершенно бодрой, готовой снова побороться за своюсвободу, и только собралась начать колотить в дверь и требовать управляющего, ато и самого барина, как вдруг услышала голоса за стенкой.

Сначала Ирене показалось, что она еще спит и видит сон,потому что там беседовали между собой… Лиза и ее горничная Настя из любимейшейповести Пушкина «Барышня-крестьянка». Потом она вспомнила разговор на постояломдворе и сообразила, что каморка, в которой она заперта, находится по соседствус репетиционной залой лаврентьевского домашнего театра и она слышит репетициюбудущего спектакля. Такие театры были в большой моде среди зажиточныхпомещиков, которые имели возможность выбрать среди крестьян тех, кто способен клицедейству, и обучить их играть на сцене. «Барышня-крестьянка» также быламодным произведением: ее инсценировку, текст, переложенный на роли, можно быловыписать из столичных книжных лавок вместе с другими, куда более простенькимипьесками с весьма выразительными названиями: «Покорная дочь, илиВознагражденная чистота», «Вечная верность», «Послушный сын – родительскоесчастье» и прочими произведениями такого же рода. Кое-где у помещиков, имевшихпо-настоящему хорошие театральные труппы, отваживались ставить настоящие пьесы,принадлежащие перу молодого, но уже известного драматурга Островского, ну иГоголя, конечно, и Грибоедова, а пуще того – иностранные пьесы, даже наШекспира, случалось, замахивались!

Вела репетицию некая особа (та самая, что приказывалавеличать себя Жюстиной Пьеровной), видимо нарочно для этого нанятая внижегородской труппе, а может быть, даже выписанная из Москвы или Петербурга,поскольку все манеры выдавали в ней даму, в сценическом действе весьмаискушенную. Она говорила с выраженным французским акцентом и то и делоперемежала свою речь патетическими восклицаниями на французском языке.Восклицания носили по большинству своему характер уничижительный, потому чтоактеры причиняли массу огорчений этой даме. Ирена еще удивлялась еедолготерпению! Окажись она на ее месте, вышла бы из себя гораздо раньше. Болееили менее прилично играли исполнители ролей Алексея и горничной Насти. ЖюстинаПьеровна называла их Эмиль и Матрош. Нетрудно было догадаться (да и голосапоказались Ирене знакомы), что это Емеля-Софокл и Матреша. Ирена порадовалась,что Емеля оклемался после порки. Впрочем, очень может быть, что поднялся он наноги под угрозой порки новой: ведь со спектаклем следовало спешить, а дел упостановщицы был еще непочатый край. Прочие актеры безбожно путали слова,вообще забывали свои реплики, даже не пытаясь придать интонациям хоть какое-топравдоподобие, но Бог бы с ним, это еще можно было бы пережить, ведь роли увсех были незначительные: Берестов, Муромский да слуга Муромского (роль миссЖаксон исполняла сама Жюстина Пьеровна, причем весьма недурно), – кабы не былатак плоха Лиза, вернее, девка, ее роль исполняющая. Звали ее Санькой. Голосок унее был, правда, премилый, наверное, из себя она тоже была недурна, а можетбыть, даже красива, но Жюстина Пьеровна совершенно справедливо называла ееsotte – дурой. Годились и прочие щедро расточаемые эпитеты: l’idiot, oublieux,stupide – идиотка, беспамятная, тупая… Ирена вспоминала слова Пушкина: «Длябарышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближний городполагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечноевоспоминание». Именно такой должна быть Лиза, но Санька изображала какую-торазвязную, вульгарную и дешевую притом кокотку, говорящую к тому ж надеревенском наречии и беспрестанно «чокающую», чего Ирена совершенно невыносила.

«Провалится спектакль, – мысленно кивнула Ирена. – Как питьдать провалится! Эту Саньку не то что на сцену выпускать – даже близко к театруподпускать нельзя! Кто и почему додумался дать ей эту роль?! Или там ни у когонет головы на плечах? Но ведь эта Жюстина Пьеровна – она же все видит, всепонимает!»

– Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями! –в который уже раз прорычала, подсказывая Лизе, Жюстина Пьеровна, и та наконецсообразила повторить эти слова.

– Да как же вы нетерпеливы! – бойко продолжилаМатреша-Настя. – Ну вот вышли мы из-за стола… а сидели мы часа три, и обед былславный; пирожное блан-манже синее, красное и полосатое… Вот вышли мы из-застола и пошли в сад играть в горелки, а молодой барин тут и явился.

– Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой? – проговорилаЖюстина Петровна грозным голосом, и Санька-Лиза повторила совершенно с той жеинтонацией:

– Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой?

– Удивительно хорош, красавец, можно сказать, – восторженнопроговорила Матреша. – Стройный, высокий, румянец во всю щеку…

– Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же?Каков он тебе показался? Печален, задумчив? – с безнадежной интонацией сказалаЖюстина Пьеровна, и Санька, запинаясь на каждом слове, повторила.

– Cassé de toi le tonnerre![18] – в ярости проворчалаЖюстина Пьеровна…

С грехом пополам дотянули до конца сценку, в которой Лизарешается встретиться с Алексеем под видом крестьянки.

– И в самом деле! – воскликнула Матреша. – Наденьте толстуюрубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов ужвас не прозевает.

Ирена ждала, что сейчас Жюстина Пьеровна произнесеточередную реплику:

«А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя, милаяНастя! Какая славная выдумка!» – однако Санька не дала француженке и словамолвить, возопив плаксиво:

– Как сарафан?! А мне Адольф Иваныч обещались, что у менябудет самое красивое платье из тех, что в барских сундуках найдут! С обручами вюбках! И чтобы плечи голые! И рукавчики пышненькие! А сарафан не надену, вот текрест, я его и так с утра до ночи не снимаю!

Ирена не могла сдержать смеха, но тотчас прикрыла рот рукой,чтоб ее не услышали за стенкой. Впрочем, Жюстина Пьеровна, терпение которойсовершенно иссякло, разразилась такими возмущенными воплями, что все равноникто не услышал бы ни звука. Француженка пыталась объяснить бестолковойакрисульке суть роли Лизы, кричала, что, если роль того требует, актер долженхоть голым на сцену выйти, не то что в сарафане, однако Санька невозмутимоответствовала: