– А мне уже поручено передать всем собравшимся здесьгосподам и в первую голову вам, Людмила Григорьевна, что через три дня, считаяс завтрашнего, мы ждем вас в Лаврентьеве на ежегодном летнем театральномпредставлении. У старого барина театры в заводе были, он в завещании писал,чтоб ни в коем случае завод сей не нарушался.

– Как это прекрасно! – возбужденно воскликнула Макридина. –А я уж тосковала, думала, со смертью графа все его затеи, назначенные дляразвлечения соседей, сойдут на нет. А тут такая весть! Ах, Адольф Иваныч, какже вы меня порадовали, как порадовали! Только скажите, что же будутпредставлять?

– Вообще-то это секрет, – играя глазенками, пробормоталАдольф Иваныч.

– Ну-ну! – закричали хором все мелкопоместные, а громче всех– Макридина. – Не томите, не жеманьтесь! Откройте тайну, мы никому не скажем!Дальше этого порога дело не пойдет!

– Ну, коли так… – Адольф Иваныч выдержал эффектную паузу. –Коли так, скажу, что представлять будут Пушкина. «Барышню-крестьянку»!

Наступило минутное молчание. Потом собравшиеся медленнообернули головы к Ирене, которую по-прежнему сжимал своими ручищами Решето. Всерты дружно разинулись, и из них вырвался громогласный уничижительный хохот.

У Ирены потемнело в глазах. Почудилось, будто пресловутая Скиллаощетинилась на нее всеми своими собачьими головами, только было их не шесть, акуда больше! Да еще Симплегады давили все сильней, сильней… И наконец Иреналишилась чувств.

– Ну, Лизавета Григорьевна, видела молодого Берестова;нагляделась довольно; целый день были вместе!

– Как это? Расскажи, расскажи по порядку.

– Извольте-с: пошли мы, я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька…

– Хорошо, знаю. Ну, потом?

– Позвольте-с, расскажу все по порядку. Вот пришли мы ксамому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские, захарьевские,приказчица с дочерьми, хлупинские…

– Ну! А Берестов?

– Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первомместе, я подле нее… а дочери и надулись, да мне наплевать на них…

– Ну?! Что ты молчишь, Катька?! Теперь твоя реплика!

– Ой, матушка Устинья Петровна, простите меня, глупую, радиХриста, ради Боженьки, я запамятовала.

– Сколько раз было сказано: не сметь называть меня УстиньейПетровной! Я Жюстина, Жюс-ти-на, а mon père звали Пьер, поэтому выдолжны звать меня Жюстина Пьеровна! Ясно вам?

– Ясно, чего ж тут неясного? Так чего-сь я там говорить-тодолжна, Усти… то есть эта, Жюстина Пьеровна?

– Чего-сь! Играешь барышню благородную, а мелешь – чего-сь!

– Так ведь я не в роли сейчас, Устинь… ох, простите меня,глупую, Жюстина Пьеровна, я сейчас сама по себе.

– Вот именно! Оттого, что ты все время сама по себе, у тебяи не получается ничего. Вот Матрош – она как только начинает за Настю говорить,сразу в роль входит, и никак ее из образа не выбить. Эмиль тоже таков. А тыспишь на ходу. Non, nous attend l’honte et l’échec! Avec de tellesactrices même Shakespeare échouerait! Donc…[15] «Ах, Настя, как тыскучна с вечными своими подробностями!» Ну?! Что ты молчишь, Катька?!

– Ась? Уже говорить, да?

– Mon Dieu, pardonne moi, mais je tuerai maintenant cettesotte![16]

Ирена не сдержалась и фыркнула. И тотчас удивленно покачалаголовой. Вот уж не думала она, что у нее хоть когда-нибудь возникнет охотазасмеяться!..

С той минуты, как Ирена очнулась в седле Адольфа Иваныча, унее была одна только мысль – о побеге. Но руки и ноги у нее были накрепкосвязаны, да и рот перехвачен платком. С ужасом ощущала она на себе тяжелуюлапищу немца, вспоминала его похотливые взгляды и дрожала, ожидая, что сейчасон даст рукам волю, однако же Адольф Иваныч только придерживал ее, чтоб несвалилась с седла, – придерживал крепко, но вполне деликатно. Правда, иногда онначинал как-то странно сопеть и бормотал что-то по-немецки… Один раз Иренепочудилось что-то вроде: «Mein Gott, gib mir die Kräfte, es zuertragen!»[17] Очевидно, Адольф Иваныч просил у Господа поддержки, чтобы тут жене прибить строптивую беглянку.

Неведомо, кому решил помочь Господь, ему или Ирене, однакопривез ее управляющий в Лаврентьево в целости и сохранности, только измученнуюнастолько, что у нее и сил не было не только противиться, но даже словомолвить, поэтому она безропотно терпела, когда ее оттащили в какую-то тесную(спасибо хоть чистенькую) каморку без окон, бросили на убитый сенник,валявшийся в углу, поставили рядом кувшинчик с водой, швырнули краюшкучерствого хлеба – и ушли. Потом, несколько собравшись с силами, она побродилавдоль стен своей камеры и обнаружила нужный горшок. На сенник брошен был тощийармячишка – накрываться на ночь, чтоб не замерзнуть. Похоже было, что АдольфИваныч решил продержать ее здесь долго.

Миновала наконец ночь – уже вторая Иренина ночь вЛаврентьеве. Спать на сеннике было не в пример удобней, чем на кресле в формебуквы S, но мягкостью он не отличался, и Ирена долго не могла уснуть: вседумала о своей грядущей участи. Открытие, что ее спасителем оказался самБерсенев, было совершенно ошеломляющим. До чего же тесен мир, если подумать! Нучто ж, оставалась надежда, что новый барин окажется человеком и впрямьдобросердечным, как уверяла Людмила Макридина, и не позволит сечь-пороть Ирену.Однако на то, что Берсенев внимательно выслушает ее и поверит, надежды не былоникакой. Он уже показал себя совершенно глухим и слепым. Лучше будетрассчитывать не на чужое милосердие, а только на себя!

Но что она могла сделать сама, запертая в этой каморке? Ниночь не помогла с ответом на эти вопросы, ни утро, ни день. Пришел Булыга,отпер каморку, бесцеремонно отшвырнул мощной ручищей Ирену, которая пыталасьбыло проскочить мимо него в дверь, оставил новый кувшинчик с водой и ломотьхлеба; воротя гнусную рожу, забрал нужный горшок, взамен поставил другой. Сноваотшвырнул Ирену, которая повторила попытку к бегству, и, так не обмолвясь исловом, вышел, накрепко заложив снаружи засовом дверь.