вдруг обнаружил, что нервничать-то он все-таки

умеет, да еще как умеет-то. Напрасно он воображал себя способным ужиться хоть с чертом.

Он снова и снова пространно объяснял Наденьке про тюбик. Понимая, что быть неразумным

до такой степени нормальному человеку просто невозможно, Николай искал причину в себе,

– быть может, он недостаточно мягок и доброжелателен? И в шестой раз он объяснял уже

доброжелательно. Наденька, наконец, раскаивалась в своем упрямстве и окончательно

соглашалась. В душу Бояркина приходило умиротворение, как после завершения важнейшего

дела. А на другое утро оказывалось, что тюбик снова измят как попало. Тут уж было, не до

душевных контактов.

Наденьке тоже было трудно. Она соглашалась и прислушивалась к Николаю, потому

что давала обещание прислушиваться – она об этом еще помнила. Но утром, когда

предстояло давить эту злополучную пасту, она не могла спокойно представить радость мужа,

когда он увидит, что она наконец-то уступила. Несмотря на то, что Николай предупреждал ее,

что такие уступки не должны казаться унизительными, они именно унизительными и

казались. Наденька держала в руках эту пасту и боролась с собой – оставить тюбик

нетронутым казалось ей уступкой, унижением. И едва сдерживаясь, чтобы не разреветься от

своего непреодолимого упрямства, она мяла тюбик как попало.

Однажды после работы Бояркин проехал до центра, зашел в букинистический магазин

и купил прошлогоднюю подписку журнала "Музыкальная жизнь". Сегодня относительно

Наденьки у него и был особый план.

Дома он затопил печку и стал, не моргая, смотреть в щелочку на огонь, наполняясь

покоем и какой-то внутренней силой. Хороши были эти минуты одиночества.

Николай вспомнил, что пора бы уже взяться за чтение (замечательный настрой был

сейчас для этого), но от огня не хотелось уходить. Лицо разогрелось. Воздух над плитой,

казалось, растаял и струился как сахарный.

В печке щелкнуло полено, выбросив в щелку облачко синеватого дыма. Николай

отпрянул, стал прикрывать поплотнее раскалившуюся дверцу, и услышал у крыльца скрип

снега, шорох вытираемых ног.

Наденька пришла, порозовевшая от морозца. Николай помог ей снять пальто, решив

первым не начинать разговора. Наденька, как обычно, тоже молчала. Она помыла руки,

переоделась и стала чистить картошку. "Ну и ладно, – решил Николай. – Я хотел побыть сам

с собой, а так это даже удобнее. Надо и чувствовать себя, будто я тут совсем один". Но

раздражение все копилось и копилось. Прошло уже минут пятнадцать без единого слова.

Книжка не читалась.

– Как дела на работе? – спросил, наконец, Бояркин, хотя этот вопрос после долгого

молчания казался глупым и ему самому.

Наденька, закончив сосредоточенное выковыривание глазков у картофеля, начала

крошить его на длинные дольки, и вода в миске помутнела от крахмала. Потом взялась за

лук, ловко очистила его и с хрустом стала резать. Николай в нетерпении несколько раз

прошелся около нее. Наденька всякий раз сторонилась и пропускала его. Могло показаться,

что ее нет в комнате.

– Наденька, так как у тебя дела на работе? – терпеливо повторил Николай.

Она словно не слышала, а ему становилось уже наплевать на все ее дела. Пытаясь

успокоиться, он снова присел перед печкой, поленом приоткрыл дверцу – крупные, горячие

угли от потока воздуха тихо зазвенели. Николай прислушался к остальным тихим звукам. На

плите в кастрюльке загудела и вот-вот должна была закипеть вода. За наличниками скреблась

воробьиная семья. Жизнь шла и шла и почему-то в ней обязательно что-то должно было

травить душу.

– Наденька, о чем ты думаешь? О чем? – спросил Бояркин как можно спокойнее. – Ты

молчишь, а мне кажется, что думаешь обо мне что-то плохое.

После работы Наденька заглянула к матери повидаться с бабушкой, и за чаем мать

задумчиво сказала: "Этот твой Бояркин очень тяжелый человек. Тяжелый и ядовитый, как

мухомор. Вот если бы ты вышла за Вовку Барабанова… Помню, поглядывал он на тебя. Так

вот тот веселый, легкий. К тому же он будет офицером". Наденьке пришлось даже защищать

Бояркина, потому что он теперь принадлежал ей, но сама она, вообразив, что действительно

имела когда-то возможность выйти за Барабанова, всю дорогу представляла, как хорошо

было бы ей с ним. Красивый он был в тот приезд – с красными погонами, с мягким ласковым

чубом, закрывающим почти весь лоб до бровей. Уж Вовка-то, наверное, не стал бы пилить ее

за каждую мелочь… И оттого, что где-то существовал человек лучше ее мужа, муж на какое-

то время стал совсем безразличен. Вспомнив Вовку, она вспомнила о своей тогдашней

неожиданной беременности и потом задумалась о том, как же теперь выйти из точно такой

же ситуации. Сказать ли об этом мужу или снова, когда подойдет срок, "съездить к тетке

Тамаре?"

– Да скажешь ты хоть слово! – взорвался, наконец, Николай. – Ты что, разучилась

говорить? Как у тебя дела на работе!?

– Не кричи, – вымученно произнесла Наденька. – Я думала, что сказать. На работе все

нормально.

– Так ты что же, все это время думала, как сказать мне, что на работе все нормально?

– Не кричи, – повторила Наденька.

Бояркин, глядя на нее снизу, стал ждать, что она скажет еще.

– Наденька, ну, нельзя же так, – не выдержав, сказал он через несколько минут. – Ты

же знаешь, что я такого молчания не переношу. Ведь я же не знаю, о чем ты думаешь, когда

молчишь. Или над моим вопросом, или о чем-то другом… Знаешь, я предлагаю правило для

нашего общения: если тебя о чем-то спрашивают, то ты сразу же отвечай или предупреди, что

сначала нужно подумать. Ты согласна?

Наденька кивнула головой.

– Ну, вот и хорошо, – примирительно проговорил Николай, – хотя бы уж так. Иначе

мои нервы когда-нибудь перегорят.

Но и теперь он не мог полностью успокоиться – разве нормальные люди

устанавливают какие-то правила? А ведь Наденьке, кроме этого, надо постоянно

растолковывать смысл того или иного своего поступка, жеста или обыкновенного,

брошенного на нее взгляда, который она принимала за насмешливый или издевательский.

Иногда, рассказывая о чем-либо важном, Бояркин невольно загорался и, как при спорах в

общежитии, начинал говорить громко, с напором. У Наденьки в ответ на это срабатывал

старый предохранитель – она переставала слушать и смотрела отрешенно в сторону,

воспринимая его слова, как ругань в свой адрес. Николай уже не раз объяснял, что если он

будет говорить спокойно, то и сама его мысль будет уже не той. Наденька кивала головой, но

все равно обижалась.

– В общем, ты не молчи, пожалуйста, когда я тебя о чем-нибудь спрашиваю, хорошо?

–