class="p">– Да как же это на воздухе-то сидеть? Разве усидишь?

Увидев, что Николай улыбнулся, Нина Афанасьевна обрадовалась, что чем-то

развеселила угрюмого гостя. Посмеявшись, она забыла, о чем был разговор, и стала молча

рассматривать нового человека, который пришел со свежего воздуха, из жизни,

продолжавшейся за стенами этой комнаты. Все там было уже не для нее, она же была прочно

вплавлена в бесконечное синее время, уже почти не разделяемое на часы. Это было уже не

самой жизнью, а как бы состоянием перед сном. Все тут было постоянным и не должно уже

было измениться. Умрешь в этой комнате, и даже не поймешь, что умер… Вот эти же нелепые

разводы на синих обоях видит она уже давно, видит их сейчас и их же вместе с засохшим

цветком увидит и в свой последний миг. Все уже было у нее на прямой линии, все

предрешено. Жить в сегодняшнем пустом времени ей было нечем. Все свои радости и

огорчения Нина Афанасьевна черпала из прошлого. Она никогда особенно не задумывалась о

своей жизни, не выстраивала ее в своей памяти, поэтому воспоминания всплывали совсем

бессвязно. Когда уходило одно воспоминание, то след от него тут же погасал, и на смену

могло прийти другое, ничем не связанное с первым, вызывая уже не грусть, а неожиданную

улыбку, а то и слезы, которые, не могли быть даже по-настоящему горькими.

В комнату, как будто для того чтобы показать свою радость, заглянула Наденька. Она

была в своем клетчатом переднике и в своих комнатных тапочках. Бояркин, пытаясь

привести в порядок намеченный, но растрепанный план, не мог понять, кого от чего тут надо

спасать. Валентина Петровна вовсе не выглядела такой ведьмой, какой представлялась по

Наденькиным рассказам и по собственному первоначальному впечатлению.

Нина Афанасьевна не видела, как заглянула Наденька, но как будто почувствовала что-

то по движению воздуха.

– А Наденька где? – спросила она.

– Ее мать позвала.

– А, змеевка-то эта? – сказала старуха, покосясь на дверь. – Как они с Раиской

Наденьку-то били-и… Наденька хотела в окно прыгнуть, так они держали ее и даже рукава у

пальто оторвали. Ты-то хоть ее не бей. И тем змеищам не давай. А я скоро умру, – грустно

повторила она, – если бы узнать когда. Умереть хочу, не могу жить. Ты не знаешь, как

умирают? Вот что-то бок стал пухнуть…

– Нет, нет, так не умирают, – торопливо заверил Бояркин.

– А что, если она и в самом деле умрет? – вдруг сказала от двери Валентина Петровна.

– Ничего не попишешь… И жалко ее, и так тоже одно мучение.

Сказано это было тихо. Нина Афанасьевна недослышала. Но тут была одна ее

старушечья хитрость: слышала она все-таки лучше, чем предполагали окружающие. Это

позволяло старухе знать не только то, что ей рассказывали, но и то, что не хотели говорить.

Когда об ее смерти говорили другие, она представляла ее так же отвлеченно, как

представляют многие люди на протяжении всей жизни. Но если в темноте и одиночестве к

мысли о смерти она приходила сама, то сердце ее мучительно бунтовало, словно было

отдельным, самым жизнелюбивым существом.

Спрятавшись за дверцу шкафа, Валентина Петровна что-то там аккуратно свернула и,

спрятав под мышку, вышла из комнаты.

– Нет, а жить мне не надоело, – сказала вдруг старуха, – сидеть да лежмя лежать

надоело. Всю жизнь была в почете. Ребят вырастила. Чего бы теперь не пожить… Господи, да

что же это бок-то пухнет?..

Бояркин вспомнил, что, когда входил в эту комнату, его поразил тяжелый кисловатый

запах, который он, принюхавшись, перестал замечать, и теперь подумал, что этот запах,

пропитавший и стены, и каждый предмет в комнате, исходит от полуживого старухиного

тела. Николай сухо сглотнул и подошел к окну с замазанными пластилином щелями.

– Что там видно? – с любопытством спросила Нина Афанасьевна.

– Толпа. Автобусы. Может, праздник какой? – обернувшись, громко сообщил Бояркин.

– Свадьба, наверное, – предположила старуха.

Николай согласно кивнул головой и увидел, что сквозь расступившуюся толпу стали

выносить венки. Появились музыканты с блестящими трубами. Они оттеснили толпу и

выстроились. Это были военные музыканты. Один из них подал знак, и весь оркестр

вздохнул жалостливым трагическим аккордом, начиняя рвущий душу похоронный марш.

Бояркину стало не по себе. Он обернулся. Нина Афанасьевна в ожидании новых

подробностей смотрела с детской улыбкой.

– Эх, жалко не вижу, – огорченно сказала она, – невеста-то хоть красива?

Бояркин снова кивнул. Венки с черными лентами грузили в автобус. У подъезда снова

засуетились, что-то подхватывая, и на уровне голов поплыл закрытый цинковый брус – гроб.

Видимо, хоронили какого-то солдата. Сразу за гробом вышли мужчина и женщина, быть

может, его родители. Здесь же была молоденькая девочка – или сестра, или вправду невеста.

"А ведь он, наверное, мой ровесник, – подумал Николай про покойника. – Как было бы глупо

умереть сейчас мне. Еще совсем ничего не сделав".

– За сто-ол! – пропела в дверях Валентина Петровна, видимо, не зная, как обратиться

к гостю.

Бояркин видел ее однажды в черном трико, сегодня в пестром халате, а теперь хозяйка

была в бледно-зеленом платье, которое она только что взяла из шкафа. Казалось, одежда

поразительно меняла не только ее внешность, но и само восприятие жизни – еще в халате она

не могла улыбаться Бояркину, но теперь была веселой, улыбающейся, словно и ее мысли, и

темные глаза, и отношение к миру стало светло-зеленым. За ее спиной, в большой комнате,

которая была через коридорчик, виднелся накрытый стол с бутылкой марочного вина.

– А у меня свадьбы не было, – грустно сказала старуха, живя своими мыслями и не

глядя, слушает ее кто или нет. – С первым-то своим, со Степаном, я три года гуляла. Потом

решили жить вместе, а свадьбу сыграть после сенокоса. На сенокосе было у нас Горькое

озеро с горькой водой. Сели отдохнуть, а мой Степан и говорит: "Пойду-ка искупнусь".

Пошел да и утонул. И у меня в жизни потом ничего хорошего не было. Может, только

Коленька, которого от Степана родила. Так и он через войну не перевалил.

Весь ее этот рассказ с упоминанием слова "свадьба", заставил Валентину Петровну

насторожиться, потому что ее политика в отношении гостя выражалась формулой:

"Прищемить голубчика". Ей было непонятно, о чем они тут говорили, и она подождала, не

прояснит ли гость ситуацию, но тот выглядел хмурым. "Уж не навредила ли ты, старая", –

подумала Валентина Петровна. Она поставила матери прямо на одеяло железную чашку с

ложкой, из