свою жену, Николай хотел, чтобы она была чуткой и стыдливой,

чтобы ее тело таяло даже не от прикосновений, а от намеков на прикосновения. Наденькино

же тело обладало какой-то восковой замедленностью и подчинялось, как ленивый солдат. Это

была самая неженственная женщина из всех, кого ему пришлось знать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Третье свидание было тоже назначено на конечной остановке. На этот раз Наденька не

махнула рукой, увидев Бояркина, и не была оживлена, как раньше. Они вошли в сквер

неподалеку и сели на скамейку.

– У тебя что-то случилось? – спросил Бояркин.

– Ничего, – сказала Наденька и закусила губу.

– Я же вижу. Ну, говори.

– Мамка ругается, что я дома не ночевала.

– Ну, а ты что?

– Она меня по-разному обозвала… А я сказала, что это не просто так, что я замуж

вышла.

– Да? Так прямо и сказала? Ну, и молодец! Вот так и надо. Она, наверное, в обморок

упала. И что говорит?

– Говорит, что так не делают… Что уж если так вышло, то надо по закону.

– Ага, по закону, – торжествующе сказал Бояркин. – Тут-то уж она сразу про закон

вспомнила. А что же ты?

– А я сказала, что он по закону не хочет.

– Вот так-так! Новости с китайской границы… – произнес Бояркин упавшим голосом.

– Ну, зачем же ты так-то сказала?

– А что, это неправда?

– Правда. Но разве ты не заодно со мной?

Наденька беспомощно улыбалась. Усилием воли сминая в себе раздражение, Бояркин

поднялся и, пройдя к краю скамейки, которая как бы ограничивала сферу их общения,

остановился, несколько раз глубоко вздохнул и подумал, что сейчас было бы замечательно не

остановиться, а так же внешне спокойно делать шаг за шагом, а потом дернуть что есть духу

по этой дорожке, недавно присыпанной песочком, и, по-заячьи петляя, скрыться среди мирно

гуляющих людей. Или просто проломиться сквозь стену акаций в сторону и оказаться на

соседней аллее.

– Значит, все дело только в том, что "он не хочет", – все-таки уже более спокойно

повторил Бояркин. – Почему ты не сказала, что мы оба так решили?

– Ага… мамка ругается… я боюсь, – едва выговорила она, выставив губу и,

настроившись плакать.

– Да чего же тут бояться? Скажи, и все.

– Мне не объяснить, я не умею.

– Кто же тогда объяснит? Я, что ли?

– Да, – сказала Наденька.

– Не понял… Что да?

– Объясни ей…

– Ну и ну-у. Значит, ты хочешь, чтобы я пошел и поговорил?

– Да, поговори. Она мне не поверит. Расскажи, как мы хотим.

Бояркин сел на скамейку и задумался, поставив локти на колени и обхватив голову

руками. С самого начала он наметил воевать без всяких компромиссов и переговоров.

Воротить по-своему, и все. Но ведь так-то удобно только для себя. Все удары,

предназначаемые ему, перепадут Наденьке. Пожалуй, что так не спасают.

– Когда же поговорить? – спросил Николай.

Наденька пожала плечами и обрадовано улыбнулась.

"А чего уж теперь тянуть? – решил Бояркин, зная, что все равно они сегодня будут без

дела слоняться по городу. Не лучше ли сейчас же пойти к ее матери и прямо с порога заявить

свои права на Наденьку, взяв ее тем самым под защиту. А потом что? А потом искать

квартиру. Искать уже сегодня".

Они пошли. План Бояркина расстроился с самого начала. Наденька открыла дверь

своим ключом, и, когда Валентина Петровна в пестром халате вышла из кухни, Николай,

наклонившись, стягивал туфли.

– А, явились, – сказала хозяйка, но так спокойно, словно специально их ожидала.

– Здравствуйте, – промямлил Николай, взглянув снизу вверх.

Валентина Петровна повернулась и ушла к плите.

Наденька повела Николая в маленькую кубическую комнатку парализованной

бабушки – Нины Афанасьевны. Там была кровать, два венских стула, мощный полированный

шифоньер, видимо не вошедший в другую комнату, и чахлый цветок на подставке. Стены,

оклеенные обоями с крупными темно-синими цветами, делали всю комнату синей. Лишь к

окну синева рассеивалась. Все жаркое лето комната была закупорена двойными рамами.

Полную герметичность нарушала только щель под дверью, но и щель затыкалась драным

ватным одеялом, валяющимся у порога, через который Наденька привычно перешагнула, а

Бояркин слегка споткнулся. Износившийся организм старухи боялся малейших сквозняков.

Силы ее ни на что не расходовались и, живя в кровати уже пятый год, она не могла умереть.

Остатка сил ее не хватало порой даже для того, чтобы сидеть на кровати и есть ложкой.

– Какие вы хорошие, – с бледной улыбкой сказала Нина Афанасьевна, не удивляясь

появлению нового человека и сразу объединяя их в одно.

Наденька упала на колени перед кроватью и положила голову на одеяло. Старуха стала

гладить ее волосы одной двигающейся рукой.

– Ох, ты бедненькая моя… несчастненькая моя, горюшко мое. Вот видишь, как хорошо

все выходит, – зачем-то уговаривала она.

Николай, усевшись на стул, озадаченно, с чувством неловкости наблюдал за этой

сценой. Странно было, что старуха как будто радостно жалела, а Наденька была счастлива

оттого, что ее жалели. Наплакавшись, они быстро успокоились. Наденька села на второй

стул, но тут из кухни ее окликнула мать. Она ушла, и Николай остался со старухой.

– Сегодня с утра нога никак не прогревается, – пожаловалась она. – Теперь отходит – я

супу горячего поела, да чаю попила… Умру скоро. Наверное, зря в бога-то не верю. Вот умру,

а бог спросит: "Верила ли в меня? Крестилась ли? Что мне сказать? Скажу: "Не видела тебя,

боженька, и не крестилась. А вот теперь вижу, так перекрещусь. Мне жить не долго". Может,

правду сказать, так и пропустят в рай-то? Я бы верил и сейчас в него, да у нас поп-то

активистом был. Приедет в деревню и сидит с мужиками на бревнах, о политике толкует.

Потом говорит: "Ну что, мужики, пошли на молитву?" А те ему: "Пошли, батюшка". Потом

его дочери меня в комсомол приняли – какой уж тут бог.

Бояркин пересел поближе к ней на стул Наденьки.

– Послушай, бабушка, а как там, в раю-то, все устроено? – спросил он, на время

забывая о цели своего визита. – Что там можно будет делать, в этом раю?

– Да что? Так же и жить, как здесь. Только получше. Так же там солнышко светить

будет, такая же ягода красная в лесу, так же в гости друг к другу ходить будем. И эта жизнь

будет вечная…

– А на облаках там сидеть не будут?