откликнулись сонным гулом другие автобусы и машины. На ближайшей улице

разом потухли все фонари. Город просыпался. Начиналась суббота. У Наденьки был

выходной, а Николаю предстояло работать в утреннюю смену. Они уже прощались, когда из

подъезда вышла заспанная женщина с черным морщинистым лицом, в трико, лопнувшем на

коленке. На согнутом локте она держала старую плетеную корзину, неумело починенную

цветной проволокой. Наденька опустила голову.

– Это мамка, – тихо сказала она.

– И она действительно журналистка? – спросил Бояркин.

– Да, редактор многотиражки.

– А как ее звать?

– Валентина Петровна…

– А куда она пошла?

– Она уже с неделю по утрам ходит. Там, за домами, есть лесок. Сейчас грибы должны

появиться, так она не хочет проморгать…

"Разве уже осень?" – удивился Николай. Ему стало грустно – куда пропало лето? Было

ли оно вообще?

Ехать на работу было далеко – на другой конец города. Николай надеялся, что если в

автобусе удастся сесть, то он вздремнет хотя бы чуть-чуть. Но автобусы, как обычно, были

переполнены, и на задней площадке, где он застрял, прижатый к никелированной стойке,

было тесно даже ступням на полу. В нефтекомбинатовском автобусе он ехал вместе с

угрюмым, но свежим после сна Петром Михайловичем Шапкиным и вертлявым,

оживленным Федоськиным, который норовил то ткнуть, то щипнуть кого-нибудь из

знакомых.

– А ты откуда такой невеселый, – пристал он к Николаю, пытаясь "забодать" его двумя

пальцами. – Где сегодня почивал? Ну-ка, ну-ка, сознавайся… Ух, ты какой… Утю-тю-тю-тю-

тю…

В этот раз промазученная роба показалась Бояркину особенно холодной и тяжелой.

Когда ночная смена уехала отдыхать, все собрались у стола, чтобы поделиться новостями.

Бояркин сел с краю, задумался о своем.

Федоськин стал рассказывать, почему он сегодня, как обычно, не приехал на

установку на своей машине. Оказывается, вчера он обманул начальника цеха Мостова. Еще в

обед Мостов попросил Федоськина подвезти его после работы до проходной, потому что он

должен был немного задержаться в кабинете и на автобус не успевал.

– Ну конечно, Владимир Петрович, какой разговор, – пообещал Федоськин.

После смены он остановился под окошком кабинета и стал ждать. Потом, видя в

зеркальце, как Мостов спустился с низенького крылечка, решил пошутить и тихонько

тронулся. Хотел было сразу притормозить, но, войдя в азарт, еще несколько раз то нажимал

на газ, то приостанавливался. Наконец, понял, что шутка уже перестала быть шуткой, сделал

вид, что не видел Мостова, и уехал. Рассказывая, он изображал, как Владимир Петрович в

замешательстве останавливался и как потом несколько раз брался догонять, что-то крича и

размахивая папкой.

В бригаде давно знали, что просить о чем-либо Федоськина нельзя. Он отучил всех

тем, что всегда спокойно обещал и ничего не выполнял. "Обмануть – это для меня высшая

радость", – весело и открыто провозглашал он, что вовсе не мешало ему хорошо спать и

видеть цветные сны. Рассказав о Мостове, он как раз перешел к своим снам, которые, если

слушать, мог пересказывать бесконечно. В эту ночь ему приснилось, будто он в Америке ехал

на своих "Жигулях" к Капитолию с каким-то протестом. По дороге он увидел все известное

ему об Америке: и Голливуд, и Бродвей, и стриптиз, и какие-то бани, и седьмую авеню.

– Ну, хватит, хватит, закрой свою задвижку, – сказал, наконец, Ларионов, решительно

махнув рукой, хотя Федоськин еще не добрался до Капитолия. – Пусть Сережа расскажет, а

то ему не терпится.

Сережа Черешков, упитанный мужик лет сорока, был знатоком анекдотов и шуток о

женщинах. Бояркин невзлюбил этого Сережу уже за одну его кошачью улыбку, когда толстые

щеки поднимались вверх, суживала глаза, а из ноздрей высовывались пучки щетины. В

автобусе он обычно смотрел на женщин таким взглядом, что было удивительно, как это не

дымило само пространство, пронзаемое его взглядом. А если его соседка стояла слишком

близко или у нее оказывался глубокий вырез на груди, Черешков глубоко дышал и потел.

Федоськин и Ларионов часто смеялись, подробно комментируя его состояние. Черешков

смеялся вместе со всеми и делился еще более откровенными подробностями.

– А-а, так был я у нее, – оживился он, когда Федоськин замолчал. – Пригласила

вечерком. Ну! Баба жить умеет! Все же завстоловой! Квартира трехкомнатная. А мебель. Я

думал, такой не бывает – какие-то дверцы, стекла, зеркала. Палас – восемь на восемь, или

больше. Бар!

– Ой, да не ори ты так, – сказал Ларионов.

– Ага, ну ладно. Значит, бар, – шепотом продолжил Черешков. – Открывает – там уже

свет и двенадцать разных бутылок. "Что пить будем?" Выбрал, конечно, бутылку побольше.

"Что есть будем?" В холодильнике все, что только бывает в природе. Выбрал язык уже

готовый, сваренный. Вот такой, как лапоть. Нет, даже такой… На стол положила какую-то

хреновину. Я беру мясо просто вилкой, а она этой хреновиной. Культура! Варенье есть стал, а

ложечка золотая. Золотая, а я ею варенье – ам!

Черешков мелко захихикал.

– Ну, короче, – поторопил Федоськин, мечтающий дорассказать свой сон.

– Поели. "Ну что делать будем?" Ну, понятно что… Наслаждаться. Хи-хи-хи. Ну и

насладились… Сейчас прямо от нее. Конечно, неплохо бы этот номер повторить. Но не один я

такой счастливчик. Там обязательно кто-нибудь есть. А я-то так… запасной вариант.

– На каком этаже она живет? – уточнил Ларионов.

– На четвертом.

– Вообще-то высоковато. А если тебя оттуда носом запустят с огромадным пинком в

седалищные мозоли?

– Ну что ж, в нашем деле и такое не исключено, – серьезно, с мужеством летчика-

испытателя ответил Черешков.

– А не рассказать ли об этом Марусеньке? – хитро сощурясь, произнес Федоськин,

забыв даже о недосказанном сне.

Начиналось обыкновенное в таких случаях поддразнивание, приятное тем, что

подобные угрозы Черешков принимал всерьез, заявляя, что он отличный семьянин и что

семья – святое дело. Свою жену он даже на общезаводские вечера не брал – вдруг что-нибудь

просочится?

– Так ведь и Валечке можно кое-что рассказать, – проговорил он Федоськину особым

тоном, потому что в такие моменты его рот начинало тянуть на сторону.

Федоськин расхохотался.

– Ну, ты ее и удивишь, – сказал он. – Да я и не скрываю ничего. Зачем? Да меня за

такие дела отец еще в первом классе в угол ставил… И моя Валечка это знает.

Бояркину в этот раз стало не по себе от их разговоров. Он решил обойти все

оборудование и заодно обдумать ситуацию.

В первой насосной он с привычной досадой взглянул на двадцать первый насос,

перекачивающий горячий нефтепродукт и раскаленный, как печка. Маслянистые капли,

сочащиеся