«Она ранена! – сперва решаю я, делая шаг вперед. – Она умирает».

Сестра снова произносит мое имя, опуская руки, и я делаю еще один шаг к ней, потом еще.

«Это старая история – я даже устала ее всем рассказывать. Моя история проста и стара как мир – и все равно я не в силах ее изложить. От этого у меня щемит и ноет все внутри, так что не заставляйте меня это еще раз выкладывать. Не я тут первая и не я последняя. Сами все можете представить. И сами себе можете пересказать».

Грейс

Я часто вспоминаю ту падавшую из окна женщину. Когда это случилось, я была на пляже – так что видела это своими глазами, хотя и с расстояния. Вот только что она видна была в окне – то ли помахала мне ладонью, то ли просто коснулась лица, убирая назад волосы. Единственное, что я помню точно, что я помахала ей в ответ. А в следующее мгновение она свалилась с подоконника. Со мной на пляже были еще две женщины, и они скорей помчались к ней, дико крича, – хотя в ту пору лечение криком у нас уже не практиковалось. Ты решил тогда, что от этого становится все только хуже, а не лучше. А нам не хотелось, чтобы все стало еще хуже.

Причем даже сильнее, чем переживание от произошедшего, в памяти у меня осталось само движение падения. В те дни мое тело вообще, казалось, пребывало в вечном движении. То пробежка по саду и по пляжу, то плавание в бассейне. То я сгибала-разгибала руки, то вставала, вытягиваясь вверх. Я просто не могла удержаться на месте. С другой стороны, мне не давала покоя сама необычность того, падающего движения, его красота. Падать вниз – и вдруг остановиться.

Несколько дней после этого мы с Лайей тайком от всех стаскивали матрас на пол в одной из пустовавших комнат и часами в этом упражнялись. Забирались на стулья и сбрасывались вниз. Однако наши падения казались чересчур импульсивными. Мы были слишком уж нетерпеливы.

Прошел не один год, прежде чем я решилась наконец тебя спросить: «Что за чертовщина там случилась?» А ты ответил, что я, вероятно, что-то перепутала, что никто и ниоткуда не падал. Мол, дети склонны к разным выдумкам и театральщине. И сколько я ни пыталась открыть какое-нибудь из окон наверху, все они были старательно заделаны. И ты объяснил мне: дескать, да, они специально закрыты, чтобы уберечь детей, этих маленьких и опасных созданий, с немыслимым упорством рвущихся к собственной смерти: то сующих себе в глотку камни, то закапывающих себя живьем. Иначе говоря, сделано все это было ради меня.

Где-то уже через год я и сама начала верить, что эти окна никогда не открывались. И что та женщина была лишь хитрой игрой света. Но именно после того случая пациенток стали уводить, когда они пытались с нами пообщаться.

И однажды, несмотря на все твои старания, в памяти снова ярко нарисовалось то происшествие, и на сей раз я не стала это воспоминание прогонять.

Я планировала назвать свое дитя Магнолией – в честь моего любимого дерева в нашем саду. Цветет оно очень редко. А в последнюю пару-тройку лет вообще, кажется, вымирает. Так что совсем недалек тот день, когда нам придется взяться за цепную пилу.

Я бы носила свою дочь у груди, бережно спеленутую в кусок материи. Привязывала бы ее к своей спине в минуты опасности. Когда наступит великий прилив. Когда обрушится небо.

С того дня, как пропала мама, я держала под подушкой, рядом с моим ножом, ее пистолет. Каждое утро я прикасалась к его металлическому корпусу, знакомясь с его механизмами. У меня в руках это было нечто холодное и непоколебимое. Однажды я вынесла его на террасу, когда все остальные были внизу у бассейна. Упершись в подлокотники шезлонга, я понарошку отстрелила всех мужчин, одного за другим. В одного только Ллеу я всадила четыре или пять воображаемых пуль. Надо сказать, помогло.

Когда Лайя с Ллеу уходят, Джеймс зовет нас пойти с ним. Вслед за мужчиной мы поднимаемся на террасу.

– Здесь больше воздуха, – говорит он. – Не повредит немного продышаться.

С этим я не могу не согласиться. Но тут Джеймс опускается на шезлонг, закрывает лицо руками и, несмотря на наше со Скай присутствие, предается своему гадостному мужскому плачу. Я в принципе настроена сочувственно, а потому не мешаю ему выплескивать чувства.

На столике рядом с ним замечаю бинокль, оставшийся с тех пор, как мы разглядывали на море мертвеца. Я вижу, как что-то направляется из нашей бухты к открытому морю. Лодка. Взглядом скользнув через бинокль по водной глади, нахожу наконец лицо сестры. И Ллеу ее лапает. Обхватывает ее своими большими и отвратительными ручищами. И я тут ничего не могу сделать.

* * *

У меня не осталось никаких воспоминаний о прежнем мире, как бы ты ни настаивал, что я должна бы что-то помнить. Ты говорил о них как о засевшей в теле шрапнели – будто бы в моей душе и плоти кроется какой-то след, которого никому другому не увидеть. На самом деле у меня не было ни малейшего желания даже пытаться что-то вспоминать из прошлой жизни, однако ты не считал этот довод убедительным.

Как-то раз, когда мы были с тобой одни, когда мать ушла куда-то вниз – возможно, вздремнуть немножко среди дня, ты объяснил мне, что спас тогда все, что сумел. Что мы были для него единственно ценным, достойным спасения. Мол, когда дом охвачен пламенем, из него спасаешь все самое любимое. Я и так это знала. Но для отца семейства, как ты объяснил, все оказалось далеко не так просто.

* * *

Сев на шезлонге, Джеймс замечает, что я гляжу в бинокль, и прищуривается на море.

– Дай-ка сюда, – впервые жестко командует он, протягивая руку за биноклем.

Мне отдавать не хочется, но я все же уступаю. Джеймс глядит в него где-то с полминуты, потом опускает перед собой.

– Так я и подозревал, – произносит он. – Что ж, теперь всё. Сделанного не воротишь.

Скай тоже хочет взглянуть в бинокль, но Джеймс отрицательно качает головой. А потом швыряет бинокль об пол. Линзы разбиваются вдребезги, но мы с сестрой глядим на это и не вздрогнув. Мне даже интересно наблюдать эту, невиданную прежде, собственническую расправу. Наконец, как и следовало ожидать, Джеймс показывает свой настоящий облик, и его лицо начинает морщиться, точно как у тебя в твои последние дни. Как будто бы все старания мышц удержать выражение лица причиняют ему боль. Я невозмутимо наблюдаю за ним, прикидывая свой следующий шаг.

Внезапно Джеймс берет меня за запястья и вперивается взглядом в то место, где его грязные ногти оказываются поверх моих просвечивающих вен. Я никак ему не препятствую, хотя это и вызывает у меня брезгливость.

– Мне надо кое-что тебе поведать, – говорит он в конце концов. – Мне необходимо с кем-то поделиться. Мне очень жаль, что это будешь ты, но кому еще я мог бы все это рассказать?

Что ж, мне даже нравится вызывать мужчин на признания. Для меня это совсем не ново. В нашем мире удел женщин – впитывать в себя всю вину и все печали. Это одна из тех премудростей, которым ты научил меня по части любви.