– Ты же можешь это понять, да? – спрашивает меня Джеймс. – Можешь же понять, как такое могло произойти непреднамеренно – с таким-то человеком, как он?

Это мужчины, которые по самой своей природе способны причинить большое зло. Такое заложено в них изначально. И ты нас об этом предупреждал. Ты сам один из них, хотя ни за что бы этого не признал.

Джеймс и Ллеу закрыли ей глаза, привесили к телу рыболовных грузил и просто пустили ее в море.

В далеком прошлом, когда выпадала такая возможность, я разговаривала с пострадавшими от мужчин женщинами. Я была тогда совсем еще юная. Они неохотно делились подробностями, вместо этого все норовили тайком сунуть мне в руки всякие никчемные безделушки. Маленькие мыльца с пропечатанными на них узорами, унизанные ракушками бечевки. Я ненавидела все эти подношения даже больше, чем те вышивки, что мы мастерили для них своими распухшими от иголок пальцами. Столько добрых намерений с обеих сторон – и все это было ни к чему.

Мне от тех женщин нужна была лишь информация. Даже тогда я понимала, как важно себя вооружить. И как важно хорошо знать своего врага. Когда вы с мамой подчас рассказывали нам что-то о большом мире, это делалось в контролируемых обстоятельствах, и нам давалось время оправиться от шока. Но для меня этих знаний было недостаточно.

Чем больше я выведывала, тем больше понимала, что, даже физически от того мира удалившись, мы не сможем от него спастись. Что зло и насилие доберутся до всех без исключения женщин – хоть ограждай они себя границами, хоть нет. Это уже сидит у нас в крови, в нашей коллективной памяти. И настанет день, когда мужчины явятся и за нами.

Вот в чем источник нашего гнева. У пострадавших женщин эта боль куда сильнее, но в нас она тоже присутствует. Этакая потенциальная обида. Я до сих пор кричу порой во сне. И Лайя тоже, хотя я ничего ей не рассказывала. Хотя вроде бы лично на себе мы не ощутили никакой мужской жестокости.

С каждым новым открытием я обнаруживала, что смотрю на тебя уже другими глазами – на человека, который отрекся от мира, который заявлял, что его любовь к женщинам превыше всего. И ты уже успел мне причинить страдания, во имя любви. Просто в ту пору я еще не подозревала, как во мне это проявится.

Немного времени прошло, и это дало о себе знать. Боли внизу живота, металлический привкус во рту. Прежде я всегда спала на животе, как дитя, однако теперь уже не могла так лежать: слишком болезненной сделалась грудь. Какое-то время я даже думала, что умираю.

Теперь мне захотелось все узнать об этих двух мужчинах, в первый и единственный раз. Глядя в мокрое и красное лицо Джеймса, я хочу услышать историю их жизни, их разочарований. Как это преломилось в его – вернее, их решение сюда приехать? Мне представляются два брата, примерно возраста Гвила, копающихся в грязи. Хочу выяснить для себя, что же превратило их в таких, как ныне. Хочу понять, как сама я могла бы стать такой же бессердечной.

– Расскажи, откуда вы знаете Кинга, – это все, что я способна в итоге спросить.

Для меня и впрямь загадка, почему ты послал этих людей к нам.

Оказывается, в вашем знакомстве нет ничего особенного. Они знают тебя уже не один десяток лет. В свое время ты даже внушал им страх. Будь ты человеком совсем иного склада, то мог бы выйти против пяти сотен душ. Мог бы просто стряхнуть их с себя, точно дохлые тушки.

Я ожидаю услышать, что именно Ллеу подбил тебя послать его с братом сюда. Но нет! Оказывается, это Джеймс решил оказать тебе услугу. Ллеу увязался просто за компанию. И ты милостиво на это согласился. Ведь он ни за что бы не захотел увидеть своего братца мертвым. Так что это тоже было проявление любви. Если мы вообще что-то узнали в этой жизни, то это и есть сплошные проявления любви. Только вот мне от этого не легче.

– Кинг считает, что твоя жизнь здесь обречена на неудачу, – говорит мне Джеймс. – Кинг решил, что для всех вас самое лучшее – это все начать заново.

Мне непонятно, что он под этим подразумевает. Наша жизнь – это наша жизнь.

Джеймс начинает плакать опять, отчаянно и безнадежно, как будто сознавая, что от его признаний ситуация ничуть не улучшилась. Что его душу уже ничто не облегчит.

– Я слишком много тебе наболтал, – с горечью произносит он и цепко берет меня за руки.

Я на мгновение закрываю глаза.

– Мы никуда не поедем, – говорю я ему. – Ты даже не знаешь, что за человек Кинг.

– Знаю, – качает он головой, – ох, как знаю, уж ты мне поверь. И мне ужасно жаль… – Он так заходится в рыданиях, что на миг даже не способен говорить. – Я правда очень сожалею о том, что мы причинили и тебе, и всем вам.

Подвинувшись поближе, я обхватываю его рукой. Он сразу хватается за меня, точно утопающий. Одной рукой я легонько поглаживаю его по спине, другой же шарю под подушкой. Сдвинув пальцами пистолет, нащупываю нож. Он настолько острый, что на днях я порезала им себе палец и даже едва это заметила. Ранка была на редкость аккуратной.

Это самый тихий и спокойный вариант, и именно он кажется мне наиболее правильным. Мне надо выживать, как ты меня всегда учил.

Голова Джеймса еще покоится на моем плече, и платье уже намокло от его рыданий. Я чувствую в себе какую-то неведомую прежде безжалостность, беспощадность – или, может быть, она всегда сидела во мне, просто ожидая момента опасности. Может, ты первый ее в нас разглядел и прав был насчет нас с самого начала?

Я заношу руку.

Как странно, что порой случаются вещи, которые словно к чему-то тебя в дальнейшем готовят. Когда я подношу клинок к его шее и, нацелившись прямо под ухом, вдавливаю и оттягиваю к подбородку, я вполне могла бы вспомнить о том, как ты поднимал за ноги кур и перерезал им горло. Безголовые, они еще бились и вырывались, а ты посмеивался над ними, складывая их на краю берега, так чтобы море слизнуло их кровь, приняло это подношение. Остальные птицы с крапчатыми перьями в страхе сбивались в кучку.

Или я могла бы вспомнить, как ты свежевал кроликов. Одним точным разрезом от горла до хвоста. Влажные их тушки походили на очищенную мякоть фруктов. Мы перестали есть кроликов из-за высокого уровня токсинов в их мясе. Ведь кролики могли убегать далеко за пределы территории и потом возвращаться.

Но вместо этого мне вспоминаются сумрачные комнаты, где ты старался как мог меня спасти. Где исцелял меня от душевных потрясений. Вспоминаются твои крупные ладони у моей головы, ощупывавшие мне череп на предмет ненужных воспоминаний – тех вещей, что мне совсем не следовало знать. И вымышленных, и кем-то посеянных в моем сознании, и вполне реальных. Машина из металла, с огромными колесами, испускающая клубы дыма. Небо, утыканное высоченными, тесно стоящими зданиями. Бледная женщина, замертво упавшая на террасе, со светлыми волосами, разметавшимися по лицу.

Вспоминаю сестер, выстроившихся вместе со мною и матерью для ежегодного семейного портрета. И тебя, устанавливающего на треногу фотокамеру. Тебя, проявляющего фотографию в крохотной ванной комнате при выключенном свете в кювете с реактивом. Тебя, крепко, слишком крепко обнимавшего меня порою в этой кромешной тьме. Кто станет беспокоить мужчину за серьезным делом! Мне нравились эти чересчур крепкие объятия, хотя раньше мне ничего подобное не нравилось. Фотографию потом торжественно выставляли в комнате отдыха. Мужчина на ней не запечатлевался. Задача мужчины – создавать документальное свидетельство. И, безусловно, курировать всю нашу жизнь.