– Грейс, – оборачивается ко мне Джеймс. – И тебя, и твоих сестер… Мы вас тоже заберем. – Тут он садится прямо на пол. – Понимаешь, Кинг жив. И это он нас послал сюда. – Он поднимает взгляд на меня: – Все это делалось исключительно ради вас. С самого начала.

* * *

«Но я-то ни о чем таком не просила! – порой говорила я своему отражению в зеркале, когда все женщины от нас уехали. А потом, когда и сам ты исчез, твердила это снова: – Никогда, черт подери, я для себя этого не просила!» И не раз я, затаив дыхание, припоминала тот случай, когда я пошла одна через лес, пока не уткнулась в нашу границу, и как без малейших колебаний переступила через колючую проволоку. Сестры мои о том не знали.

Далеко уйти я не успела: ты очень скоро меня нашел. Неумелую и никак не снаряженную. Человека, который прежде никогда не пытался сбежать. До тех пор мне такая мысль и в голову не приходила. Отпечатки моих ног успели набухнуть от унылой осенней мороси. Волосы прилипли к лицу, шее и плечам, обнаженным в ночной рубашке. Я думала, ты убьешь меня на месте. Как признание неудачи. Что-то во мне неудержимо менялось, уводя меня туда, куда бы ты не мог за мной последовать. И все же у тебя было достаточно сил, чтобы поднять меня на руки и понести назад, хотя я принялась лупить тебя по лицу и попыталась даже выцарапать глаза. Тогда ты положил меня на землю и связал мне руки.

Вот тогда я и познала истинное значение твоих давнишних слов, повторяемых тобою как заклинание: «Любовь к семье оправдывает все».

На какой-то миг я даже теряю способность дышать. Выходит, мои чувства меня подвели? Я настолько без сомнений чувствовала, что ты мертв – твоя плоть никак не сообщалась сквозь расстояние с моей, как это бывает, когда двое друг друга любят. Как я прежде чувствовала тебя вдали от дома. Как знала всякий раз, когда ты плывешь к нам по морю назад. Однако я, выходит, ошибалась.

Джеймс между тем рассказывает мне, как ты предупредил их, что мы будем напуганы их приездом. Как объяснил, что есть вероятность того, что мы попытаемся причинить себе вред. Ведь так нас воспитали, научив прикладывать к собственному горлу нож. Казалось настолько маловероятным, что мы вернемся к тебе без малейшей царапины. Мужчинам, мол, следовало действовать очень мягко, осторожно. Завоевать наше доверие, показать собственную уязвимость.

– Он хотел, чтобы твой ребенок родился не здесь, – продолжает Джеймс. – Для тебя и твоей жизни это был бы новый старт.

– Вот только мне он не нужен, – возражаю я. В смысле, новый старт.

– Они уже в пути. Будут здесь через считаные часы. Уверяю тебя, все будет не так плохо. Я буду за этим следить. – И он протягивает мне ладонь.

Но я его руки не принимаю.

В разгар лета того года, когда я пыталась сбежать, мы с Лайей обнаружили, что нам очень приятно загорать с голым верхом в старой оранжерее. Воздух там был пьянящим от кислорода. Кругом валялись разбитые горшки. Из своих спален мы натаскали подушек, чтобы на них лежать, а в стеклянной крыше открыли форточки, чтобы поступал свежий воздух. Пусть мы и оказывались там в запертом пространстве, но в кои-то веки это было наше собственное решение. Жирные глянцевые листья заброшенной растительности прикрывали со всех сторон наши тела. Тогда мы еще не ведали, что своих тел надо стыдиться.

Любовь неизменно требует каких-то жертв – теперь я это знаю точно. И всегда требует соучастия. Вспоминается, как мать однажды за ужином, еще давным-давно, задумчиво произнесла: «Что ж, даже если все это – неудавшаяся утопия, по крайней мере мы сделали попытку».

Я тогда не поняла, что она имела в виду. И сестры тоже ничего не поняли. Мать была пьяна, и челка у нее свисала на лоб под этаким залихватским углом. Себе она в тот день небрежно резанула волосы поперек лба, но нам с сестрами удалось улизнуть от ее ножниц. Ты сказал матери, что выглядит она ужасно, и она после этого долго-долго плакала. Даже за ужином ее глаза оставались еще красными.

Ты-то, естественно, понял тогда, о чем речь. Когда она произнесла эти слова, то ты весь прямо замер, словно заполонив всю комнату своим зловещим молчанием. Мы с сестрами тоже застыли на месте, ожидая, что будет дальше.

– Идите спать, – велел ты нам.

Выйдя, мы закрыли за собой дверь и прислушались, прижав ладони к деревянной двери. Ты стал что-то говорить приглушенным низким тоном. А у мамы, я слышала, голос вдруг повысился и тут же притих.

Наконец мы отправились по постелям, но перед этим я успела уловить, что мама опять принялась плакать. На мгновение голос у нее снова сделался громче, настолько, что я смогла расслышать единственную реплику:

– А долго мы так сможем протянуть? Долго ли?

Старший ребенок должен быть самым грубым и выносливым, иначе он просто не уцелеет после всех допущенных над ним ошибок. Тело старшего ребенка – это само по себе суровое оружие. Все это ты мне объяснила уже много лет спустя.

– То есть вы совершили много ошибок? – спросила я.

Мать долго смотрела на меня совершенно застекленевшими глазами. Она поняла, что я имею в виду.

– Я не являюсь ничьим оружием, только своим собственным, – сказала я ей тогда.

– Мама… – говорю я, ища для себя хоть какое утешение. – А мама с ними? С теми людьми, что сюда плывут?

Он всего лишь взглядывает на меня, и слез у него в глазах непомерно больше.

– Вы убили ее, – говорю я утверждением вместо вопроса. – Вы ее убили.

Он склоняет голову.

– Все не совсем так, как ты думаешь.

Разумеется, сделал это Ллеу.

– Кинг хотел забрать лишь тебя и твоих сестер, – говорит Джеймс. – Ты еще так молода, Грейс! – И, немного помедлив, добавляет: – Тридцать еще совсем не так много, чтобы начать все заново. Ни в коем разе. Если тебя именно это беспокоит.

Ну да, мы же твоя собственность, полноправно принадлежащее тебе добро! Мать уже износилась, превратившись в обузу. Ее заменила я – вдвое моложе, с более приспособленными к выживанию телом и сознанием. Все просто! Ты бы все это нам очень убедительно сам объяснил, будь ты сейчас рядом. И мы бы даже поняли, что это единственно разумный поступок.

– У тебя еще столько лет впереди, – продолжает Джеймс. И взглядывает на меня с невыносимой жалостью.

«И столько лет позади», – хочется ему ответить.

Все эти годы собрались во мне, точно огромный запас воды. Очень тяжелой и давящей воды. И я не могу забыть эти годы, не в силах скинуть их с себя. Да и не хочу этого.

Как-то утром мы обнаружили, что наша оранжерея вся разбита. Проволочный остов сверкал окутывавшими его осколками стекла. Ты понял, чем мы тут занимались, и приложился кувалдой к каждой стеклянной панели. С такой же легкостью ты мог бы разбить и наши сердца.

Джеймс между тем начинает вдаваться в детали. Мол, это мать виновата, что так все закончилось. Это она с самого начала унижала Ллеу, устраивала обыск с раздеванием, отказывала в питьевой воде. От такого, мол, и в куда более благодушном мужчине могут взойти семена возмущения и обиды. И Ллеу на самом деле не стоит и винить. Это произошло почти случайно. Скорее даже вышло как самозащита. Он просто немного не рассчитал свои силы, недооценил нажим своих рук, размах и тяжесть удара.