Вспоминаю, как ты погружал нас в бассейн вместе с Лайей – еще тогда, когда мы с ней, казалось, были одним человеком, разделенным надвое, точно расщепленное по самой сердцевине дерево. Вспоминаю, как каждый вечер, когда это начало у нас практиковаться, я испытывала жуткий, до дурноты, страх. Вспоминаю лицо Лайи напротив моего лица, когда нас удерживали под водой. Лайя тянулась ко мне, пытаясь взять за руки, чтобы я перестала корчиться. Она всегда справлялась с этим лучше меня. Тогда все казалось проще. Мы принадлежали друг другу, и вопрос о том, куда уходит любовь, для нас еще не стоял.

И еще одно воспоминание всплыло напоследок: как мы втроем стоим у меня в комнате с вздувшимися от выпитой воды животами. И едва ль не слышно, как гудит над головами наша общая тоска. Лайя тогда только начала всерьез причинять себе повреждения. А ведь предполагалось, что мы должны были проникаться благодарностью.

Это жуть. Это безумно страшно. Джеймс в ужасе отшатывается от меня. Это совсем не похоже на то, как должно было быть, со слов матери. Все остальные смерти случались не на моих глазах. А тут я столкнулась лицом к лицу с ужасной ее абсурдностью.

Пистолет с ножом я кладу себе в карман. Задергиваю занавески, оставляя на них пятна крови. Мне это уже не важно – пусть хоть все вокруг будет в крови. Я поворачиваюсь спиной к обмякшему телу Джеймса и, опустившись на пол, еще долго там сижу.

Каково мне было любить тебя! Это казалось мне чертовски ужасным, даже после того, как ты открыл мне, что с формальной точки зрения все в порядке. Что это лишь укрепило любовь в нашей семье. Если не считать, что я оказалась не твоей крови. Если не считать, что ты просто вырастил меня как свое дитя. Если не считать, что я не имела возможности сравнивать нашу семью с другими.

Это ощущалось как постоянное, неотпускающее похмелье. Чистая, искристая слабость, приятное головокружение, легкая дурнота – совсем не то, что я испытывала впоследствии, почувствовав себя беременной.

– Кто же я тогда своим сестрам? – спросила я, когда ты мне поведал, кто я тебе на самом деле.

И ты ответил, что я по-прежнему их сестра, только наполовину. Что лишь четыре пинты крови в моих жилах – чужеродные. Что, возможно, потом, с возрастом, наши различия и дадут о себе знать, когда мы, три сестры, удалимся друг от друга.

Я горько плакала тогда, узнав, что половина моей крови невесть откуда. И потом, когда я оказалась беременной, эта мысль снова не давала мне покоя: «Что же это тогда у меня внутри?»

Каково мне было любить тебя? Знаешь, какую тайную молитву возносила я каждый день после твоей смерти, даже когда оплакивала тебя – искренне оплакивала, честное слово, потому что я все же не так чудовищно жестока:

«Пожалуйста, не появляйся больше! Останься навсегда в пучине моря! Исчезни навсегда! Прости…»

Ты велел мне перестать называть тебя отцом, потому что ты, по сути, не был мне отцом, потому что параметры наших отношений изменились, но вряд ли мне удалось отвыкнуть от этого вплоть до твоей смерти. Привычка все равно брала свое. Ведь я так долго была одной из трех.

Вы с матерью столько всего скрывали он нас в отношении наших же собственных тел. Позволяли нам считать их неприспособленными к жизни, слабыми и беспомощными – но это настолько далеко было от истины! Вы держали нас все время в каком-то полусонном здравии, кости у нас вечно ныли, а зубы гнили на корню. В пору беременности мне давались витаминные таблетки формой и размером с ноготь большого пальца на руке.

– Для твоих сестер это смертельно опасно, – мрачно предупреждала меня мать.

Но когда она отвернулась, я смогла прочитать то, что написано на обороте упаковки, – и там говорилось о совсем обратном.

– Вы, девочки, являете собой совершенно новый, необыкновенный, блистательный вид женщины, – сказал ты мне, помнится, где-то за год до того, как мое тело стало стремительно меняться.

На сей раз это было вечером. Мы с сестрами наконец успели свыкнуться с новым ритмом жизни нашего дома, уже без лечащихся у нас женщин. Наступило этакое усыпляющее затишье. Мы с тобой тогда сидели на террасе, накинув на колени пледы. Все друг другу простив.

Любовь неотвратимым приливом накатывала на меня. Ты сидел, указывая мне на звезды своими большими, способными причинить боль руками, и объясняя, где какое созвездие. Для меня же все их названия звучали как «Осторожно», «Будь всегда послушной» и прочее в таком же духе.

– В мире никогда и никого не рождалось такой, как ты, – со значением продолжал ты.

– Ну, мне уже этого никогда не узнать, верно? – отозвалась я.

В ту ночь, когда ты объяснил, что со мною происходит, – с невозмутимым, как всегда, лицом, в котором все же слегка ощущалась исходящая от тебя энергетика, твое возбуждение, – воздух вокруг казался мне таким прекрасным и живительным! Лес укрывал нас своими кронами. С мелодичным звоном, прямо как далекий колокольчик, море посылало нам свои светозвуковые сигналы.

Я тогда использовала тест-полоску, что ты привез с одной из своих морских поездок, и латексные, с присыпкой изнутри, перчатки, защищавшие мои руки от этой неведомой, современной штучки. Отчетливо помню свою темную ванную, куда я удалилась, пока все остальные в полном неведении сидели в гостиной. И две голубые полоски.

Выплакавшись вволю, я отправилась в комнату к Лайе и стала ждать, когда она придет спать. Мне не хотелось тогда оставаться одной. Лайя, с ее необычными, прозрачными, подсвеченными луной глазами и абсолютным незнанием того, что со мной случилось и чему еще только предстояло произойти.

– Ты унаследуешь все это, – сказал ты мне на следующий вечер, сидя на террасе. – Здесь твое место, Грейс.

Мягкими шагами мы неслышно прошли через уснувший дом на кухню, и там ты мне отрезал кусок кровяной колбасы, которую сам ел по ночам. Это была мужская еда, запретная для нас. Я попыталась ее разжевать, но она словно застряла во рту жестким хрящевым комком. Проглотить это было невозможно. С «сухими» рвотными позывами я наконец выплюнула ее в раковину.

Ты погладил меня по спине, потом взял за руки и тихо произнес:

– Вот видишь?

На какое-то время – сразу после того как мать узнала о нас с тобой – мы с нею даже сделались друг к другу ближе. Все ж таки в первую очередь я была ее дочь. И в наше уравнение теперь добавилась еще и ее внучка. Потихоньку растущая во мне, еще не видная воочию.

Мы много времени проводили тогда с мамой. Она не всегда была такой откровенно озлобленной.

Вместе мы частенько шили, сидя напротив друг друга за обеденным столом. Порой пикировались с ней жесткими репликами, и ее слова звучали куда грубей моих. Но мои слова шли не от сердца. Мое сердце было совсем в другом месте. Время от времени лицо у нее сморщивалось, будто она плакала, но я тогда не плакала ни разу.

Мать рассказывала мне о своем детстве, и эти истории, как я понимала, были скорее объяснением, мольбой о понимании. Всего этого мне вообще не хотелось слышать: о том, как она ела вместе с мамой горячий хлеб, о том, как общалась с другими детьми, мальчиками и девочками. И как они толкали друг друга, сваливая на землю. Это было совершенно иное время. Ободренная происходящими во мне переменами, я попросила ее поделиться воспоминаниями о моем настоящем отце, но мама отказалась. Имея такую возможность, она предпочитала держать это в тайне от меня.