Я представляю, как наш дом обретает для него слишком неприкрытую реальность. Это больше не напоминает праздник жизни. Тут нет больше ни бассейна, ни песчаного берега, ни моей сестры, загорелой и бесхитростной, с которой можно уединиться в спальне вечерком. Есть просто дом, разваливающийся прямо над головой. Ничего райского! На потолках – пятна воды. На полках и по углам везде пыль. И три слоняющиеся рядом женщины – там, где совсем недавно их было четыре. Чтобы это совершить, даже и силы не потребовалось. И радости это не доставило. Это вообще никогда не доставляет радость.

Лайя вся дрожит. Она глядит на него огромными глазами – как будто если присмотрится получше, то сможет увидеть в нем что-то еще, более важное. Я знаю, трудно отмахнуться от того, что может означать для твоей сущности полный конец.

Ко мне вновь возвращается это воспоминание. Как мы впервые увидели на берегу мужчин. Как втроем, с налипшей на кожу грязью, они сидели на песке, озираясь в этом новом для себя мире. В них все казалось чуждым. Помню, как они, повернувшись к нам лицом, сощурились от солнца. Разве могло это пойти каким-то иным путем? Нет, конечно, думаю я, мысленно видя их втроем там, на песчаном берегу. Как он отшатнулся тогда от матери! Был только один путь. Или мы – или они.

Именно здесь, на пляже, мы всем нутром своим ощущаем отсутствие рядом мамы. Внезапно жестокость этой потери становится для нас особенно болезненной. И это чувство сразу облегчает нам свободу действий. Ведь руки Ллеу на ее горле – это и твои руки тоже. Это руки любого мужчины.

Падение женщины из окна было отнюдь не первой смертью. Не знаю, помнят ли сестры ту женщину, что так и не смогла поднять голову от чаши с водой. Мать не отнимала ладони от ее затылка, пока не стало уже слишком поздно, пока не затихли мелкие, неистовые подергивания ее тела, и пациентки одна за другой начали вставать со своих мест. Мама тут была не виновата, как объяснил ты всем, как только удалось утихомирить собравшихся. Просто эта женщина, мол, оказалась еще не готова к целительной процедуре. Ее тело оказалось к этому пока что непригодным. Она сама была в этом виновата.

Нам же было сказано, что на нас троих никогда не будет применяться исцеление водой. Что нашим телам это, собственно, и не нужно. Уже намного позднее я поняла, что это означало еще и то, что выжить нам попросту не суждено.

Еще задолго до практикования над нами целительных процедур ты явился забрать у нас книги. С ними мы с Лайей как раз и научились читать. Доступные для понимания любовные романы, комедии – толстые книги с большущими блоками текста. Лайя читала невероятно быстро, несказанно наслаждаясь этим занятием. Словно тонкая наэлектризованная сеть стала опутывать мозги моей сестры. Быстрота и четкость слетающих с ее уст предложений заставила тебя всерьез задуматься. Ты оставил нам только книги рецептов, выстроившиеся рядком на полке. Фотографии на них казались нам живыми существами, с которыми можно разговаривать. Твоими стараниями Скай так до сих пор и не научилась читать. Чтобы не разучиться этому умению, мы с Лайей зачитывали друг другу, как готовить «Буйабес», и что такое «су-вид», и как правильно увязать птичью тушку. В отсутствие красного мяса наши рты глотали лишь слова. Вместо него мы поедали массу орехового масла и вареной сгущенки в банках – продуктов весьма калорийных и совершенно безупречных.

Затем ты добрался до наших волос. Мама всегда подрезала нам их чуть пониже плеч, только кончики, выстраивая нас рядком в танцевальном зале, когда заканчивался сезон гостей. У меня волосы всегда были самыми густыми. Понизу они кудрявились, но сверху были гладкими. Больные женщины постоянно таскали у нас эти отстриженные волосы, шаря по нашим мусорным корзинам. Делали они это для собственной защиты, но ты всему этому быстро положил конец. Нам не позволялось самим обрезать волосы и кому-либо их отдавать. Казалось, они долгими месяцами обвивали нам талии. Я часто просыпалась, думая, что это пытается меня убить змея или чья-то рука.

В конце концов ты взялся и за наши сердца, что уже начали в нас колебаться и вибрировать, точно алые пульсирующие огни. Они внушали тебе сильную тревогу. Ты понимал, что это горящие сигналы, испускаемые далеко вовне. И знал, что они рано или поздно принесут нам погибель.

Мне приходилось часами лежать на животе, надеясь, что мои чувства выжгут подо мною землю. Потом ты решил, что нам необходимо более радикальное лечение. Более строгие меры подавления в нас любви.

Отныне мы могли проявлять ее в очень ограниченных жестах. Чего стоил теперь простой поцелуй в щеку! Я могла лишь мимоходом коснуться талии сестры, позволить себе быстрый взгляд, улыбку. Все это сделало меня апатичной, злобной. Даже ядовитой. Я все бы отдала, если б могла вернуться к прежнему. Я бы затрогала и затискала свою сестру до посинения.

Когда еще перед смертью Гвила я зашла в комнату матери, то заметила, что кто-то забрал со стенки цепи с оковами. И я почувствовала тогда лишь облегчение. Наконец-то, наконец ничто не будет привязывать меня к тебе. Даже моя кровь, которую я все равно не принимала во внимание и не признавала. Просто позволяла ей делать грязную работу в моем теле.

* * *

– Можешь мне сказать, почему ты меня не любишь? – очень тихо спрашивает у него Лайя.

– Люблю, – порывисто отвечает он с мокрыми от слез глазами. – Люблю!

– Нет, не любишь. Но мне интересно узнать почему.

– Прошу тебя!

Мгновение она молчит.

– Ты действительно причинил нам несчастье.

Я так уже устала от больших и маленьких потерь, что претерпело мое сердце.

Вопреки моим желаниям, воспоминания о них все время напоминают о себе – легкими нежными прикосновениями. Мои ладони в твоих руках. Многочисленные безделушки в подарок. Резинка для волос. Фарфоровый лебедь с ладонь величиной. Белый шоколад, сладко обволакивавший рот. Мелкие сувенирчики.

Наш первый раз в донельзя приглушенном свете твоего кабинета. Куда бы никто не мог зайти. Раскладушка в углу, где ты временами спал один, когда целиком погружался в работу. Я опьянела от кислого белого вина и очень нервничала. Равно как и ты. Мы долго этого ждали. Были и слова, и взгляды. И вот ты рядом со мной в углу. Вот ты уже в дверном проеме.

«Ничего хорошего из этого не будет», – думала я после этого, разглядывая свое лицо в зеркале у себя в ванной.

Меня охватило опасно приподнятое настроение. В животе, по ребрам словно пробегало сверкающей рябью. Руки тряслись так, что я не могла даже расчесать волосы – выполнить ту ритуальную сотню движений, к которой приучила нас мать. Мне пришлось просто сесть на пол. А потом лечь ничком на холодные плитки пола – словно любовь была некой силой, схожей с гравитацией. Тем, что притягивало меня к земле, заставляя ползать.

«Я навлекаю на себя ужасную беду».

В один из последних дней я нашла у Лайи в комоде окровавленную ночную рубашку. Выглядела она и пахла, будто чудовищное зло, выкопанное откуда-то из-под земли. Поначалу я даже не поняла, зачем она у себя это припрятала. А потом вспомнила, какой бледной она ходила все последние дни, с кругами под глазами, в глубокой неизбывной тоске. «Только не ты», – подумала я, хотя и не испытывая никакого удивления. Я и так уже знала, что грядет.