– Доверься мне, – роняет он. – Тебе понравится.

И я отдаюсь на волю скорбящему мужчине, позволяя делать со мной все, что ему хочется. Крепко зажмуриваю против солнца глаза, обнаруживая под веками круги красного света, и просто жду. В какой-то момент ко мне даже возвращается отголосок былого наслаждения, и сердце начинает радостно подскакивать в груди, потому что он, вероятно, все так же меня любит.

Внезапно вспоминается, как в один из первых дней после исчезновения матери я отдыхаю на лежаке, усталая и разморенная, и вполглаза приглядываю за сестрами. В какой-то момент – видимо, перегревшись на жаре, – я отключаюсь и некоторое время сплю на краю угловатой тени. Будит меня Ллеу, усевшись ко мне на лежак и прихватив меня пальцами за лодыжку. Причем трогает ее он очень нежно. Касается легонько так, бездумно – и тут же уходит. А я еще долго боюсь пошевелить этой ногой, пока не начинает в ней покалывать. Такая вот, еще одна, нездоровая реакция.

Развязав на мне веревку, Ллеу быстро одевается и, снова отсев от меня, опускает лицо в ладони. Несколько мгновений тянется молчание. Я колеблюсь, не сказать ли ему те три слова, что я так старательно в себе вынашиваю. Сможет ли это что-то изменить?

– Это было в последний раз, – говорит наконец он. – Теперь уж однозначно.

– Почему?

– Лайя… – Он еще ниже опускает голову в ладонях, потом резко вскидывает и смотрит на меня в упор: – Мы не можем дальше этим заниматься. Я ведь уже все тебе объяснил.

Я решаю все же сказать ему эти три слова – вдруг это как-то да переменит его решение. Произношу их очень, очень тихо.

Ллеу оборачивается, глядит на наш дом, потом снова поворачивается ко мне.

– Мне казалось, ты будешь невосприимчивой ко всей этой дребедени, – в отчаянии произносит он. – Думал, ты не такая, как все они.

В его голосе явно сквозит что-то еще, и лишь через несколько секунд я понимаю, что это отвращение.

– Господи, – в сердцах говорит он, швыряя весло на дно лодки. – Я скорблю по сыну, Лайя. Я изо всех сил пытаюсь держать себя в руках. Можешь ты хоть это-то понять наконец? Можешь ты не возлагать на меня ничего больше? – Голос его уже чересчур громкий. – Чего ты от меня ждешь?!

Всего лишь своего перерождения – ничего больше. И чтобы знать, всем нутром своим чувствовать, что все, чему я нас с сестрами подвергла, действительно этого стоит.

– Прости, – тихо говорю я. – Но я тебя люблю.

Он вздрагивает, слыша из моих уст эти слова, и я понимаю, что отчасти ради этого их и повторяю.

– Я пока не готов к этому, – отвечает он. – Не сейчас. Да и, если честно, никогда. Сожалею. Хотя не ожидаю, что ты способна это понять.

Но я-то как раз все понимаю.

– Ты жесток. Как же ты жесток!

– Что ж, не стану даже отрицать, – мрачно усмехается он. – Разве мне это сейчас не позволительно? После того, что я пережил? Ты даже этого не представляешь.

На глазах у меня выступают слезы. Я гляжу в его лицо, на эти искривленные в полуухмылке губы, и всеми силами пытаюсь его возненавидеть.

– Не плачь, – горько фыркает он. – Это мне надо плакать.

И он на самом деле пускается в слезы, утирая их тыльной стороной руки.

– Прости, Лайя. Но я совсем не хороший человек. Да и не был таким даже в лучшие времена.

– Зачем же ты вообще это со мною сделал?

– А зачем и все другие это делают, – звучит от него даже не вопрос, а утверждение.

Чувствую, как от моря вокруг исходит соленый дух, и понимаю, что услышала уже достаточно.

– Пора возвращаться, – говорю я, вытирая слезы подолом платья.

Ллеу отворачивает от меня мокрое лицо. Больше мы не говорим друг другу ни слова. Когда он садится грести ко мне спиной, у меня появляется возможность что-то сделать, но я ею не пользуюсь. Несмотря на распирающую боль в груди – точно вдруг наглоталась воздуха, – я все равно не способна причинить ему вреда.

На пирсе мы без малейших слов расходимся. Я лишь взглядываю напоследок на его высокую фигуру, удаляющуюся по берегу в сторону дома.

Я бреду по пляжу, плача так, что в глазах двоится горизонт, одна граница с небом будто наслаивается на другую. От боли мне хочется упасть на месте, однако я превозмогаю это побуждение. Дохожу до приливных озерцов в камнях и внимательно обследую каждое, чтобы как-то отвлечься. Анемоны и двустворчатые моллюски вырастают в них огромными и увесистыми. По гладкой полоске базальта, что обнажилась уже спадающим приливом, я прохожу так далеко, насколько мне хватает храбрости.

За изгибом берега вижу, как что-то высовывается из песка – то ли какая-то окаменелая деревяшка, то ли некогда заброшенный сюда морем обломок. Как пометка, как сигнальный флажок. Я подхожу ближе и сперва разгребаю возле нее песок ступнями, потом опускаюсь на колени и берусь за дело уже руками. На свет обнаруживаются обломки деревянных планок и стеклопластика, выкрашенные в белый и красный цвета, перепачканный бок мотора. Вокруг всего этого нанесло изрядно песка, или же они пролежали тут уже очень долго. Или же кто-то специально здесь все это закопал – с внезапной ясностью доходит до меня, когда извлекаю наружу еще больше фрагментов.

Наконец я слегка присыпаю находку обратно песком и поднимаюсь на ноги. «Не стоит прямо сейчас это до конца обдумывать», – говорю себе. Разве не благо, в конце концов, проявить милосердие к самой себе в столь тяжелую и без того минуту? А потому я ухожу от этого места, не оглядываясь. Над этим я поразмыслю потом. Не сейчас.

Я иду в танцевальный зал, сажусь за пианино и некоторое время просто бесцельно нажимаю клавишу за клавишей.

«Не будь такой себялюбивой», – мысленно ругаю я себя, замечая, как на клавиатуру падают крупные капли слез. Я достаточно способна взять себя в руки и признать, что эти плачущие глаза – всего лишь шарики желейной плоти, которые есть даже у рыб.

«Я продала бы тебе душу, если бы ты смогло сокрушить его черное сердце. Я бы стала твоей навсегда, если бы ты просто утянуло его на дно», – без особой уверенности обращаюсь я к морю.

Однако, если он будет мертв, то никогда уже не сможет передумать, никогда уже не скажет, что на самом деле меня любит. И я в испуге беру свои слова назад.

«Прости».

Я просто только что покончила с любовью. И больше мне некуда идти и не к чему стремиться.

Слышу позади себя шаги и с надеждой думаю, что это Ллеу меня ищет, торопясь сказать, что совершил ошибку. Поднявшись, я вижу, что это всего лишь Грейс.

– Лайя! – вскидывает она руки, сплошь покрытые грязью.

Сморгнув, пытаюсь приглядеться получше. Вечернее солнце, преломляющееся сквозь окна, слепит глаза. На руках у нее кровь. На белой ночной рубашке, прямо на груди, тоже расплывается темное пятно крови.